Киж

– Сейчас, пока тебя не было, я видел город Киж, – задумчиво произнес Глеб Филин. – Теперь я точно знаю, что он есть.

Бедин ахнул от изумления: слова товарища предвосхитили его собственные.

– И что же ты видел? – сдерживая волнение, спросил он.

– Там было всего так много, но одним мигом, так что нельзя и передать. Это как иероглиф, в котором вместился целый роман, целая жизнь… Это сверкнуло передо мной, как…

– …Как счастье, – ласково подсказал ему Бедин.

Филин посмотрел на него с удивлением.

– Если бы ты знал, как мне не хотелось возвращаться!

– Мне тоже, – признался наконец Феликс Бедин. – Мне Божий свет стал не мил.

– Так, значит, ты тоже…- Филин положил руки на плечи Бедина и проникновенно заглянул в глаза друга. – Ты тоже вкусил райского блаженства?

– Вкусил и буду вкушать, – ответил Бедин и крепко, до слез поцеловал товарища. – Возврата нам больше нет.

Обозреватели стояли перед распахнутыми воротами бывшей военной базы Форт-Киж, над которыми грязно розовел выцветший плакат с подмоченной надписью: “Форт-Киж – невидимый щит Родины”. Справа от ворот находилась сторожевая будка с выбитыми стеклами, а слева на квадратном щите изображен краснощекий лупоглазый автоматчик, из-за спины которого фейерверком вылетал морковный пучок ядерных ракет.

Кирпичные колонны ворот снизу доверху испещрены бесчисленными надписями: “Коля Васин, ДМБ-96”, “Здесь был Серый из Тулы”, “Дембель неизбежен” и т.п. Первые полустершиеся надписи были датированы шестидесятыми годами, последние относились к прошлому месяцу.

Изнутри Форт-Киж напоминал разрушенную столицу исчезнувшей цивилизации. Казалось, что люди покинули это место не месяц-полтора назад, а в прошлом веке, если не в прошлом тысячелетии. Среди буйствующих зарослей не было никаких следов человеческого пребывания

– ни окурка, ни консервной банки, ни газеты. Военные не оставили за собою и обычного ремонтного хлама, или при исходе ими овладела необъяснимая чистоплотность. Среди кустов виднелись только руины башен и бастионов, сложенных из огромных, отбеленных и отшлифованных временем каменных глыб. Некоторые из этих строений поднимались до уровня второго-третьего этажа, где лазурные прорехи неба виднелись сквозь узкие длинные бойницы, но подняться по щербинам и выбоинам полуразобранных стен мог разве что альпинист; другие, напротив, находились ниже уровня земли, и попасть в их темную жуть можно было не иначе, как по выщербленным, стертым под уклон лестницам.

Казалось, что здесь, под мощными низкими сводами, исписанными матерными остротами и датами, можно было найти все что угодно – от человеческого остова в заржавленных железах до клубка ядовитых змей на раскрытом ларце с сокровищами.

– Типичные угодья археологов, – заметил Бедин.

– Я что-то об этом читал, – припомнил Филин. – Кажется, на месте военной базы раньше было поместье Евграфа Долотова, до него – пограничная крепость на юго-восточном рубеже Руси, еще раньше – поселение древних хазар и, наконец, колония греков.

– Греков?

– Греков.

Бедин присвистнул.

– Разве греки достигали нашего района?

– Ну, может, один какой-нибудь заплутавший грек.

Бедин грустно вздохнул.

– Честно сказать, эту заметку о древнегреческом поселении на месте базы Форт-Киж сочинил я сам с похмелья.

В который раз с начала путешествия у друзей возникло странное впечатление сна, когда действие следует за воображением и сновидящий мгновенно получает образ того, что заказало желание. Если от случайной похмельной выдумки даже античные греки со своими храмами, кувшинами и колоннами оказались на этой российской земле, значит, для своевольного ума нет вообще никаких ограничений, никаких преград и с ним надо быть поосторожней.

– И что ты там еще понавыдумывал? – не без раздражения спросил товарища Филин. – Здесь, случайно, не водятся саблезубые тигры или каннибалы? А может, на нас набросится динозавр, эдакий тираннозаурус рекс?

Бедин насупился.

– Какой там, к чертовой матери, рекс! Однажды я, правда, написал, что в здешних местах поселился гигантский тигровый питон, которого использовали для охраны помещения одного коммерческого банка. Его якобы забыли покормить кроликами в пятницу вечером, он пролежал голодный целых два дня, а в понедельник задушил уборщицу, проглотил охранника и сбежал в леса.

– Сбежал?

– Ну, уполз. Между прочим, после моей заметки ракетчики несколько дней кряду прочесывали лес в районе Синеяра, а милиция обыскивала проходящие машины на предмет удавов. В конце концов один перевозбужденный спецбоец увидел в лесопосадке какую-то огромную серебристую тушу толщиной с бревно, подполз, метнул ручную гранату и лишил газа весь город. Питон оказался линией газопровода. А я вдоволь поиздевался над идиотизмом милиции в своей заметке “Лохи

Несси”.

– Надеюсь, местные протославяне уже перешли стадию человеческих жертво-приношений, – хмыкнул Филин.

Солнце между тем все-таки поднялось с места, накалилось до лимонной желтизны и наполнило зябкий воздух мягкими волнами ласкового раннего тепла. Только кое-где, при спуске в затененные сырые ложбины, друзья попадали в подвальный холод прошедшей ночи подобно пловцам, проплывающим над ледяным донным ключом после теплой отмели. Проходя краем оврага, по дну которого пролегала цементная дренажная труба, путешественники увидели внизу островок почернелого, затвердевшего, ноздреватого снежного пенопласта. В то же время в открытых местах солнце жгло сквозь рубаху так, что можно было раздеваться и загорать. Бедину и Филину одновременно очень захотелось есть, вернее, жрать, так хочется утром жрать молодым, здоровым и счастливым людям на свежем воздухе.

– Попадись мне сейчас какой-нибудь людоед, – пробормотал Бедин, – неизвестно еще, кто кого.

Миновав кусты, руины и ямы на окраине базы, обозреватели вышли на обширное и ровное поле, по краям которого торчали стальные футбольные ворота без сеток. Отсюда открывался привольный, радостный вид на холм, который показался Филину каким-то подобием кижского

Акрополя. На этом холме располагался административный центр воинской части, преобразованный в музей. В середине асфальтированной площади стояло красивое двухэтажное здание с колоннами, портиком и галереей, окруженное приземистыми хозяйственными строениями и заколоченными киосками. Этот дворец издали вовсе не производил впечатления развалюхи. Он сахарно белел на солнце, сиял оцинкованной крышей, и единственная его ненормальность заключалась в том, что все окна первого этажа были наглухо заколочены досками, а во всех окнах второго отсутствовали стекла. Обозреватели остановились, зачарованные этим видением, как бы парящим над непролазными чащобами и, несмотря на мнимую близость, отделенным от них дремучей пропастью оврага.

– Там, наверное, археологи, – предположил Филин.

– У археологов всегда много водки и тушенки, – продолжил его мысль Бедин, он сложил ладони рупором и пустил по-над зарослями зычный зов охочего марала: – Глаша! Глафира! Ау!

– Глафира Николаевна, эгей! – вторил ему Филин, но его несильный крик, скорее, напоминал стенание чересчур воспитанного человека, не смеющего как следует озвереть и заорать даже в пустыне, где его не видит никто, кроме равнодушного, усталого Бога. Пролетев простор перекликающейся стаей голосов, эхо расселось по деревьям, и вскоре до ушей обозревателей донесся какой-то писклявый отзвук.

Друзья переглянулись, Филин жестом успел перекрыть новую серию оглушительных воплей, плотный порыв ветра явственно донес жалобный голос Глафиры:

– Мальчики, я здесь!

Конец фразы захлебнулся каким-то всхлипом, словно женщине заткнули рот.

– Ну вот… – мрачновато заметил Бедин.

Обозреватели перебрались через прозрачный, быстрый, илистый ручеек, на коленях вскарабкались на другую сторону, а затем увидели, что туда же в обход вела вполне удобная асфальтированная дорожка.

Первым живым существом, которое встретило их у подножия холма, была крошечная свирепая свинка, бросившаяся на пришельцев с яростью бультерьера, но окороченная стальной цепочкой со строгим колючим ошейником.