Один на миллион

Наконец мальчик выбрал карту. Он рассматривал ее секунд тридцать, не меньше, а потом протянул Уне. Она сделала вид, будто возвратила ее в колоду.

– Готово, – сказала она и метнула его карту на стол справа от колоды.

У мальчика отвисла челюсть.

– Бога ради, ты что, никогда не видел карточных фокусов?

– Настоящих – нет. В классе есть мальчик, который показывает фокусы, но очень плохо, – он нахмурился. – Все думают, Трой Пакард такой крутой.

Травят мальчика в школе, догадалась Уна.

– Ну что ж, тогда смотри сюда, – сказала она, раскладывая карты для простейшего фокуса «Перевернутая карта», как делала множество раз для испуганных мальчиков в приемной академии Лестера в бытность секретарем директора. Самых младших и самых напуганных учеников она учила этому фокусу, как сейчас мальчика.

У него были замечательные пальцы, и старания хватало, но напрочь отсутствовала способность пускать пыль в глаза.

– У тебя хитрости ноль, – сказала она. – Лучше не пробуй показывать этот фокус в школе.

– Мировой рекорд по карточным домикам – сто тридцать один этаж.

– Может, тебе стоит заняться этим. Установи новый рекорд.

– Я пробовал.

– Сколько этажей у тебя получилось?

– Одиннадцать.

– На каждый год жизни по этажу.

Ему, похоже, понравилось ее замечание, и он сказал:

– Мисс Виткус, у вас такие прекрасные руки.

В третью субботу, в благодарность за комплимент, полученный впервые за многие десятилетия, Уна продемонстрировала полный арсенал своих карточных фокусов – можно сказать, от и до, и совершенно даром. Но мальчик оказался слишком наивным, чтобы оценить разницу между элементарной простотой «Трех королей» и изощренной сложностью «Утренней почты». Во время манипуляций даже не было необходимости, передергивая карту, отводить ему глаза болтовней, но она все равно отвечала на его вопросы. Впервые за долгое время, если не за всю жизнь, кто-то проявлял такой интерес к самым обычным фактам ее биографии.

У мальчика была манера слушать, с которой она никогда не встречалась: вообще не двигаясь. Глаза, плечи, ноги – все тело замирало. Только пальцы шевелились – в сдержанном, но различимом жесте, словно он что-то подсчитывал. Из слегка сжатого кулака высовывался мизинец, потом безымянный, потом средний, потом указательный, потом большой. Затем вступала другая рука: первый, второй, третий, четвертый, пятый. Затем кулаки опять сжимались, и все повторялось сначала, неизменно, ритмично. Своеобразная престидижитация – казалось, движением пальцев он рассекает ее историю на отдельные пункты невидимого списка и самые обыкновенные сведения превращаются в чудесную поэму.

1. Мисс Виткус приехала в Америку, когда ей было четыре года.

2. Ее родителей звали Юргис и Алдона.

3. Ее родная страна называется Литва.

4. Она находилась под управлением России.

5. Которая хотела забрать всех литовских мужчин и отправить в армию.

6. Так Юргис и Алдона оказались в Кимболе, штат Мэн, где было семь фабрик.

7. Юргис устроился на фабрику, Алдона пошла на сортировку вторсырья.

8. Они решили вырастить свою дочь настоящей американкой.

9. Поэтому не разговаривали с ней по-литовски.

10. А говорить с ней по-английски не могли.

– А вам не было одиноко? – спросил мальчик. – Если бы моя мама не разговаривала со мной, с кем еще на свете я мог бы поговорить?

Он собрал пальцы в кулаки и замер в ожидании очередной десятки фактов. Она почувствовала себя обязанной ответить.

– Мои родители разговаривали со мной, – сказала она.

Мизинец.

– Просто словарный запас у них был ограничен.

Безымянный.

Сквозь толщу лет донеслось до нее многократно повторенное имя: «Уна, ты куда, Уна? Уна, вежливо улыбнись, Уна. Уна, славное платье, Уна. Уна» – единственно разрешенное слово родного языка, слабое утешение, мыльный пузырь, напоминающий о родине. Всплывают картинки из детства… Вот Уна прижимается ухом к двери родительской спальни, жадно и взволнованно вслушивается, как родители шепчутся на родном языке: «пшика-пшика-пшика» – загадочное шуршание, которое напоминает шелест листьев на дереве.

За пределами спальни звучал только английский, английский, английский. Алдона работала целыми днями на картонной фабрике, Юргис – ночами на целлюлозно-бумажной и после смены привозил на пароме запас новых слов и выражений. Когда Уне исполнилось шесть, они приобрели собственный дом в три этажа с открытой верандой. На углу Уолд-стрит и Чэндлер-стрит дом Виткусов, бревнышко к бревнышку, возвышался как доказательство их стойкости и правильности сделанного выбора. На крошечном заднем дворе они возродили уголок любимой Летувы – разбили огород с таким удивительным расчетом, что урожай овощей собирали три раза в году.

– Каких овощей? – спросил мальчик.

– Помнится, было много капусты.

– Капусты! – воскликнул мальчик. Похоже, удивить его не стоило большого труда.

1. Юргис и Алдона скопили денег и построили жилье в Кимболе.

2. Дом был трехэтажный.

3. Назывался многосемейный.

4. На заднем дворе у Виткусов росла капуста.

5. Пастернак тоже рос.

6. Маленькая Уна Виткус и ее родители жили на первом этаже.

7. На втором этаже жили другие люди.

8. А на третьем этаже жила молодая леди из Граньярда, штат Вермонт.

9. Ее звали Мод-Люси Стоукс.

10. Она учила играть на пианино и преподавала детям иммигрантов английский язык.

«Хорошее разговаривание», сказал Юргис, когда привел маленькую дочь на третий этаж к Мод-Люси. К блистательной, изысканной Мод-Люси Стоукс. Юргис хотел сказать: «Научите ее чему-нибудь! У нас языки связаны».

– У меня был жуткий английский, – сказала она мальчику.

– Вы прекрасно говорите, – ответил он.

– Но не тогда. Я говорила на чудовищной смеси: американский сленг, сдобренный итальянскими и французскими словечками, которых нахваталась на улице. Мои родители понимали, что я ничего не добьюсь в жизни с такой кашей во рту.

– Но ведь ваши родители не говорили по-английски. Откуда они могли знать, что вы говорите плохо?

– Они были иностранцы, но не глухие же, – ответила Уна. – Мод-Люси занималась со мной бесплатно, просто потому, что я ей нравилась. Она занималась со мной каждый день.

– Вдобавок к школе? – спросил мальчик, отпрянув и в ужасе позабыв отогнуть палец.

– Вместо школы. Школа провоняла немытыми мальчишками и дымом. Учительница ненавидела девочек.

Вместо школы Уна каждый день поднималась на третий этаж к Мод-Люси. К неспешной полнотелой Мод-Люси, которая стриглась до дерзости коротко, питала отвращение к пассивному залогу, держала у себя пианино, кошку и шкаф с книгами в темных толстых переплетах. К Мод-Люси, у которой в комнатах пахло чернилами и лавандой. Которая утверждала, что ей не нужны мужчины. Которая мечтала о ребенке и воспринимала Уну как замену ему. Которая угощала ее глаголами, как шоколадными конфетами.

– Боже мой, вот до чего ты меня довел. – Уна посмотрела на свои пальцы.

Мальчик вдруг спрятал свои руки. Спустя мгновение он спросил:

– А вы скучали по маме с папой? Когда сбежали из дома с цирком?

– Не с цирком, – ответила она. – Уж не воображаешь ли ты, что я скакала по арене на слоне?

– Нет, что вы.

– Ты уж, небось, вообразил, что я отплясывала на спине у слона, верно?

Он засмеялся, как будто развеселившись. До сих пор он не проявлял чувства юмора, только различную степень серьезности.

– Разлука с родителями далась мне легче, чем ты думаешь, – сказала она. – К тому времени я себя ощущала скорее дочерью Мод-Люси, чем своих родителей. Но тем летом ей пришлось уехать к себе в Вермонт, чтобы ухаживать за больной тетушкой. А мои родители строили планы, как вернуться на родину. Так что уйти из дому было нетрудно. Мне исполнилось четырнадцать, довольно большая девочка. Скучала я только по Мод-Люси.