За поворотом

Глава 1

Разные в жизни бывают дни. Бывают такие, которые делят жизнь на две половины: до и после. Поворотные, судьбоносные. Только вот понять, осознать их удается поздно. Для меня это день, вместивший в себя и выпускной вечер в институте, и свадьбу. Мгновение – и ты стал взрослым, получил полную самостоятельность, что подтверждалось документами: свидетельством о браке, дипломом мужа об окончании института и направлением в глушь лесную на три года. День, когда я свернула с широкой дороги знаний на неведомую тропинку. За каких-нибудь семь месяцев работы в Отрадненской восьмилетней школе я дважды была на краю гибели, но воспринимала все происходящее как случайность. А ведь это Судьба пыталась подсказать, пыталась заставить меня уйти с этой дороги, искать счастье в другом месте. Но не тут-то было! Упряма, своевольна. Рвалась к самостоятельной жизни. Идея Юлия Цезаря «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе», к которой я прилипла, не отпускала, руководила. Она диктовала условия, и действия.

Получить свободу – значит остановиться, обдумать, понять, твоя ли это жизненная колея. Ведь когда путь выбран неверно или, может быть, самый трудный, она, моя родная, изо всех сил старается образумить, но куда там… Рвусь напролом, угождая каким-то мифическим идеям, чувствам; героически преодолеваю препятствия. Сесть бы и задуматься: а почему, отмахнувшись от одной неприятности, на горизонте маячит уже другая.

Да. Жизнь! Ее только тогда и начинаешь понимать, когда исправить ничего невозможно. А начиналось все так.

И лето пролетело, и медовый месяц в Пицунде – как один день.

В середине августа мы должны прибыть в таинственную деревню Отраду, про которую мало кто слышал, а уж как туда попасть, доехать и вовсе точно никто не мог нам сказать. По карте выходило совсем близко, километров пять-шесть. Два часа ходу! Поэтому накануне было решено сократить путь: не ехать по трассе в переполненном автобусе, а потом еще идти пешком по дороге под палящим солнцем среди полей, а махнуть утречком, пораньше напрямую, по лугам. Заодно и дачу Тарковского посмотреть.

Но с ориентировкой на местности получился прокол.

Уже далеко за полдень, проплутав все утро и весь день, уставшие, зажаренные солнцем, голодные и измученные жаждой, мы постучались в дом директрисы школы.

Вышла женщина лет сорока, худощавая, невысокого роста, в легком грязном халатике (видно, в огороде картошку копала). Руки крепкие, широкие, запачканные в земле. Русые пряди, завязанные в пучок на затылке, выбились на свободу, но тут же прилипли к мокрой от пота шее. Она смущенно отряхнула фартук, вытерла об него руки, сняла и метко кинула на поленницу. Узнав, кто мы, обрадовалась, пригласила в дом. Вот где мы пили, пили и пили. Это была самая вкусная вода. Я физически ощущала, как ледяная влага вытесняет жар из моего тела, из моей охваченной пламенем головы. Блаженство прохлады обволакивало, успокаивало.

Хозяйка суетливо бегала из комнаты в сени, где на газовой плите шкварчала картошка, омытая подсолнечным маслом, мешала ее, и запах, такой густой, такой вкусный, струйкой щекотал наши ноздри. Из десяти ведерной кадушки она доставала соленые грибочки и еще успевала рассказывать, как они хорошо здесь живут и как здорово, что мы приехали вдвоем и именно к ним: теперь в школе будет свой учитель музыки и еще один «целый» мужчина.

– Ведь Вы же поете, да? – обратилась она ко мне. – Мне в районо рассказывали, что Вы еще и играете на баяне? Да?

– На аккордеоне, – поправила я.

– Ну, это все равно, – отмахнулась директриса.

Понимаете, – обратилась она к единственному мужчине, – я сама вела уроки пения, но я же историк, а теперь дети смогут под музыку, да!? – возбужденно тарахтела она, не давая ответить, но, наверное, ей и не нужен был ответ. Она все уже сама решила. И какая ей разница как дети будут петь:

акапеллой или под аккомпанемент, главное – будет звучать инструмент.

– У вас будет даже больше ставки. А мужу отдадим физкультуру и полставки завуча. А?

Женщина неожиданно быстро и изящно наклонилась ко мне, подмигнула, как подруге, и заговорщицки сказала банальную фразу:

– Ух, мужчин надо беречь, они в школе на вес золота.

Я хотела было возразить на это глупое расхожее выражение: не пол важен, мол, а человек, его внутренний мир, но она уже не смотрела на меня, а громко смеялась, кокетничая:

– Не так ли, Евгений Степанович? Зачем Вам вести уроки русского языка! Сиди потом, корпи над тетрадями. То ли дело физкультура! Дал мяч мальчишкам и скакалки девчонкам – и вся работа. Ну, как? Вы согласны? Правда?

И она опять озорно подмигнула моему спутнику, легко, без усилий, поставила на стол тяжелую чугунную сковороду, доверху наполненную жареной картошкой.

– Ой, как вкусно пахнет! – услышали мы сладкий тенорок, повернулись к входной двери и увидели темно-русого парня лет двадцати пяти, в клетчатой рубашке, симпатичного, широкоплечего.

– Э… да к нам гости пожаловали. Учителя?

Мы кивнули.

– Да, да, мне уже сказали.

Он наклонился, выбросив руки в стороны, явно пытаясь сделать церемонный поклон, и добавил, как бы извиняясь за жителей: «Деревня!».

Что-то кошачье было в его движениях, мягкое, мурлыкающее, но хотелось не расслабиться, а наоборот, спрятаться. Невысокий крепыш с осиной талией играючи подхватил стул и, подложив под свое опускавшееся тело, сел напротив нас, держась за спинку обеими руками. Да. Красив. Чуть-чуть добавить бы росточку – и готов романтический герой, мечта всех женщин. На хозяйку, застывшую у стола, не глядел, демонстративно уселся к ней спиной. Но даже мы чувствовали его все охватывающий взгляд.

Так, так, значит, прибыл учитель физкультуры, да? – продолжал он допрос. – А Вы, – обратился он ко мне, – русский будете вести?

Во вкрадчиво мягком голосе послышались издевательские нотки и то, что было выделено слово «русский» явно говорило о его сомнениях в наших педагогических способностях, хотя сам он выглядел не на много старше.

Мы опять молча кивнули. В комнате повисла тишина.

– Ну, ну, не робейте, наваливайте на картошечку. А ты, чего истуканом стоишь? – обратился он к бледной директрисе. – Давай, ублажай! – И добавил, стоя у двери, делая паузу после каждого слова, – вернусь, может быть, завтра.

Надежда Ивановна вздрогнула от стука закрывшейся двери и обреченно села на край табуретки, по-старушечьи сложив руки на фартуке.

– Ну, все, – сказала она как бы про себя, – опять начнется.

Что начнется? Кто это? Почему директриса так испугана? Расспрашивать было неудобно. Смущенные, мы сидели, не зная, что делать. Но она сама, увидев, наконец, наши голодные глаза, грустно предложила:

– Ну, что ж это я, кушайте, кушайте, а то остынет за разговорами.

Мы накинулись на еду и узнали, что это ее второй муж, у них есть дочь, два годика, а ее семилетний сын сейчас гостит у бабушки. Муж у нее умный, начитанный, хоть и тракторист. Вот только одна беда: ревнивый да вспыльчивый, но любит ее очень сильно. Мы, конечно, слушали в пол-уха, больше ели, но все же заметили, что ни былого энтузиазма, ни игривого веселья уже не было. Она нервно, озабоченно стелила нам постель и с опаской поглядывала на дверь, будто боялась чего.

Жила Надежда Ивановна в школьном деревянном доме уже три года. Приехала в деревню разведенкой с сыном, худеньким запуганным мальчиком, быстро освоилась и лихо руководила и школой, и художественной самодеятельностью отделения колхоза. Сама с удовольствием и пела, и плясала, чем покорила местную власть, и воссела не только в кресло директора, но и в кресло парторга отделения, правда, на общественных началах.

За эти годы успела здесь выйти замуж за местного Ивана-механизатора на пятнадцать лет моложе ее, получить в наследство дом от бабушки непутевого мужа и вдоволь набегаться от него, прячась по чужим углам. Плоды их семейных отношений очень часто отражались на ее лице и теле в виде синяков, поэтому у нее всегда под рукой были солнцезащитные очки с коричневыми темными стеклами. Сквозь них мир не преображался, но делался мягче, приглушённее. Видны контуры только больших предметов, зато ускользали мелочи в пейзаже, в интерьере, в человеке, а самое главное, людям, смотрящим на нее, не видны никакие коррективы в макияже хозяйки.