Страница 9 из 11
Но и это, новое движение, не ставшее свободным и самостоятельным, не обретшее качественно иной концепции бытия, так и остается по существу движением по кругу, по более, может быть, широкому и просторному, но кругу, о чем как раз и свидетельствуют последние строки "Откровения". Ведь и нового своего поводыря толпа, перешагнувшая пролом в стене, быстренько канонизировала, возвела в ранг святых, снабдив его подобающим житием, вложив в его уста необходимые догмы и "истины". И вот уже наиболее ретивые "доносили до людей его волю и (обратим особое внимание на эти слова - А. Г.) карали ослушников". Итак, все возвращается на круги своя, хотя, вероятно, Гуйнах, убивая Данду, и не подозревал, что пресекал смертью этой свободное развитие своего народа и обрекал его на замкнутую эволюцию с неизбежным духовным вырождением в итоге. Но ведь и народ, - невольно думаешь, читая повесть И. Ткаченко, - не должен жить с одной лишь волей божьей, иначе "воля" эта обернется для него ярмом. С помощью И. Ткаченко "Путники" во многом перекликается прозаический цикл красноярского фантаста Евгения Сыча - "Знаки", "Соло", "Трио", который так же характерен притчевой емкостью и многозначительностью, философской наполненностью. Действие его произведений тоже отнесено в некое условное историческое прошлое. Герой рассказа "Знаки" Анаута изобрел письменность, что сулит народу и государству неисчислимые выгоды, предопределяет качественно новый, гораздо более высокий уровень развития. Однако правители страны думают по-иному: они усмотрели в открытии алфавита ересь, угрозу подрыва государственных устоев, и суд инквизиции приговорил ученого к сожжению на костре. "В своей гордыне решил ты, что сын Бога (Верховный правитель - А. Г) был глупее тебя, раз не дал этих знаков-букв, столь способных, по твоему разумению, облагодетельствовать человечество. Ты кощунствуешь, твои измышления кощунственны в самой основе",- внушают инквизиторы Амауте, полагая, что уже само то, что ценная идея исходит не от "отца народа", всевидящего, всепонимающего, а от простого смертного, - преступно. Да и сама идея, поскольку она не выдвинута "отцом народов", ложна, антиобщественна и не имеет права на жизнь. Впрочем, намеренный отказ от прогрессивной идеи не есть в данном случае следствие тупости и беспросветного невежества Верховного правителя и его окружения. Скорее это тонко рассчитанный политический ход, что подтверждается в рассказе "Знаки" беседой по этому поводу "двух солнц" страны инков - племянника и дяди - Инки, Верховного правителя, "отца народов", и Верховного жреца, главного идеолога государства. Оказывается, сам Инка ничего крамольного в письменности не видит. Исключительно опасной считает ее Верховный жрец, потому что он и правящая верхушка с письменностью, когда "любой человек в состоянии овладеть значением букв", теряет монополию на информацию - важнейший инструмент воздействия на массы. Выясняется, что Амаута - не первый, кто придумал алфавит. Еще несколько веков до него письменность уже зарождалась, но была запрещена основателем царской династии инков. И Верховный жрец, напоминая об этом правителю, уверен, что такой запрет необходим, "иначе мы выпустим знание из стен правительственного дворца, и тогда его не сдержат никакие границы". А это ведет к тому, что "если сегодня народ слышит правду только от наших глашатаев, воспринимает ее на слух и принимает к сведению даже не очень размышляя о ней, - все равно мысли скоро забываются и особого значения не имеют, - то узнав письменность, они смогут фиксировать информацию, обмениваться ею... Устная история, хранителем которой сейчас являются наши жрецы, отсеивает все лишнее, отделяет зерна от плевел и уже в таком виде передает следующему поколению. Мы бережем чистоту истории и ее соответствие авторитету династии. Прямо - должны быть уверены, что народ пользуется только этим, чистым знанием, а никаким иным. Лояльность обеспечивается всеобщей и полной ликвидацией всякого самопроизвольного знания, всякой незапрограммированной мысли". Как это все знакомо нам по собственной, а не мифической, не фантастической истории нашей страны! Впрочем, монополия на знания и информацию, их жестокое дозирование и регулирование в соответствии с правящим курсом, всегда были характерным признаком любого тоталитарного режима, теми крепкими политическими вожжами, с помощью которых можно было управлять историческим процессом, подправляя, сглаживая, рафинируя его. И важнейший этот признак Е. Сычу удалось почувствовать и передать в своем рассказе. Но все это, так сказать, высший трагедийный слой в рассказе "Знаки". Автор же дает нам художественный срез трех уровней трагедии личности, не совпавшей с общественно-политической системой. В трагедии этой задействованы, помимо властной верхушки, народ, масса, а также некий средний слой, олицетворяемый в "Знаках" фигурой лейтенанта, приставленного охранять место сожжения Амауты. Если народ в рассказе можно уподобить той легендарной старушке, которая не по злобе, а по дремучему невежеству подбросила полешек в костер Галлилея, то готовый на все ради карьеры лейтенант представляет собой не менее мрачную и грозную в своем черносотенном мракобесии силу, нежели жрецы. Лейтенант прекрасно осознает, что для его сословия, в отличие от народа, письменность вовсе не благо, так как овладев знаниями, ему составили бы жесткую конкуренцию те, кто пришел бы в армию по призванию, а не получал, как он, чины и звания по наследству. Так что для него Амаута - враг даже более конкретный, более личный, нежели для высших кругов. И не случайно лейтенант решается на отчаянный шаг - становится десятым в команде поджигателей (по закону костер должны одновременно со всех сторон запалить сразу десять добровольцев. Даже если не хватает одного, казнь отменяется). Смущают в рассказе Е. Сыча опять-таки некоторые языковые издержки. Перенеся действие в глубь веков, автор иной раз заставляет изъясняться своих героев совершенно современным штилем. Так, "два солнца" беседуют, словно это нынешние члены Политбюро ЦК КПСС, а средневековый ученый Амаута говорит, например, лейтенанту: "Зря, что ли, тебя двадцать лет калорийно кормили и квалифицированно учили". Подобного рода осовременивание языка вызывает определенное недоверие. Правда, есть у автора довольно веское смягчающее обстоятельство - он не настаивает на какой-то конкретной исторической эпохе: "... я даже не знаю, что это за время, где его начало и конец. Возможно, что оно даже и не существовало вовсе, либо - но это только предположение! - что оно бесконечно". Данное признание есть не только попытка оправдания исторической неконкретности рассказа, но и подтверждение тою главного художественно-философского вывода, который без труда просматривается в произведении, торможение общественного прогресса в угоду политическим или религиозно-идеологическим мотивам - увы, не исключение и может при определенном стечении обстоятельств возникнуть в любое время, в любую историческую фазу. В повести "Соло": Е. Сыч предлагает несколько иной вариант существования личности - когда перестают действовать привычные, четко регламентирующие жизнь общественные законы, когда человек попадает как бы за пределы общепринятой морали и остается один на один с собой и особыми обстоятельствами существования. И тогда может оказаться, что прямая дорога к цели (свободе ли, к успеху) далеко не самая короткая, если идет она через нравственное падение, если в пути теряется в человеке человеческое. Высокопоставленный чиновник империи инков (а историко-фантастические декорации здесь, в принципе, те же, что и в предыдущей повести Е. Сыча) по имени Рока за участие в политическом заговоре подвергается жестокому наказанию - сбрасывается в каменный колодец-пропасть, по дну которого течет горный поток. Рока, благодарение судьбе, удачно минует при падении камни, попадает в поток, выплывает на голый островок. Он питается моллюсками из потока, но. в сущности, обречен. Есть, правда, выход в виде конца свисающего с вершины скалы каната, но он высоко, чтобы допрыгнуть до него, нужны немалые силы, а это немыслимо при скудном питании. Но вот, спасшись подобно Роке, появляется на островке плебей Чампи. Разные они совершенно люди. Один - умный, образованный, можно сказать, интеллигентный. Другой - "крохотной вороньей душой, полной ненависти", лишенный каких бы то ни было моральных принципов. Чампи мог "нарушить закон уже потому, что его на миг возвысило бы в собственных глазах, дало ощущение превосходства над остальными. Рока этого не понимал. У него самого никогда таких побуждений не было, и если существовали законы, которые его не устраивали, то он лично предпочел бы не нарушать их, а добиваться изменения в самих законах". Но судьба свела их вместе, более того, поставила в жесточайшие условия выживания. И что же? При внешней несовместимости не так-то и далеко оказались они друг от друга. Добропорядочный Рока сначала закрывает глаза на то, что Чампи убивает еще одного, спасшегося от казни, несчастного, а потом - о, ужас! - соглашается и съесть его на пару с Чампи. И не от страха перед последним. Просто внутренне он уже готов к этому. Е. Сыч верно подмечает, что "в подавляющем большинстве случаев выполнение приказа означает, что исполнитель - пусть непроизвольно, пусть неосознанно, инстинктивно, подкоркой, нет, даже не подкоркой, а самыми тайными ее уголками - был согласен с приказом". Отсутствие прочного нравственного стержня и душевная аморфность приводят к тому, что оказавшись за пределами "лабиринта порядка", направлявшего его в нужную сторону, да еще в ситуации выбора между жизнью и смертью, неволей и свободой. Рока на наших глазах становится перевертышем. Хотя... может быть, просто самим собой настоящим, лишенным всяких вуалирующих наслоений. Не в пример, если вспомнить "Знаки" несгибаемому, неподвластному инквизиторскому огню Амауте, оказавшемуся в не менее трагическим положении. Приняв из инстинкта самосохранения мораль Чампи. Рока постепенно входит во вкус убийства и каннибальства (кстати, в конце концов убивает и своего напарника), и вот наступает день, когда окрепнув, набравшись сил на людоедском промысле, он смог допрыгнуть до каната и выбраться по нему из пропасти. Как желанная награда, венец помыслов, на вершине его ожидают ему теперь принадлежащие носилки Верховного жреца и свита. Вершина власти и успеха у его ног. Но прочна ли власть? Рока долго не размышляет, как сие испытать. Он приказывает одному из слуг убить другого. Приказ незамедлительно исполнен, и Рока чувствует громадное облегчение, а нам совершенно очевидным становится, каким будет дальнейший путь новоиспеченного жреца, что будет проповедовать он своей пастве. Убийство, каннибальство стало .его способом существования, его моралью и нравственностью. Вспоминается известный рассказ О. Генри "Дороги, которые мы выбираем". В сущности, и в нем о том же: предательство, кровь друзей и близких, насилие ради достижения цели, попрание человеческого в человеке - вот зачастую какой ценой становятся "сильными мира сего". Уже своими средствами Е. Сыч продолжил и развил эту, наверное, всегда актуальную тему. И небезуспешно.