Кумби

13

Мы с Колей Вечиным стояли в коридоре и ждали конца эксперимента, которому подверг себя мой отец. Я тревожился за отца. Он был стар, хотя само понятие старости казалось ему пережитком эпохи наивного антропоцентризма. С годами здоровье его ухудшалось И кто знает, может быть, сейчас, слившись с Кумби, он сидит в гибнущем космолете и ждет ответа, которого ждал я и так и не дождался из-за того, что Коля Вечин поспешил отключить меня Евгений Сироткин едва ли посмеет это сделать Он знает, что мой отец этого ему бы никогда не простил. - А много в жизни Кумби было трагических эпизодов? - спросил я Колю. - Да, было немало. Писатель, с которым Сироткин конструировал аппарат, этот самый Уэсли-второй, считает, как считали древние греки, что трагедия - вершина искусства. - У Кумби совсем не трагический характер. Я же был им в продолжение почти суток. Он веселый, милый, чуточку беззаботный... - Уэсли, - перебил меня Вечин, - искал трагического не в характере задуманного им героя, а в самих обстоятельствах. По-моему, он перестарался. - Ты в этом уверен? - Меня убеждает твоя седина. - Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце. - Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Но с чего ему пришло в голову лезть в шкуру Кумби, переживать за него? Уэсли-второй не поскупился на переживания для своего героя. - Хватит об Уэсли. Меня он мало интересует. Не могу понять, зачем отец решил себя подвергнуть эксперименту? - У него было куда больше оснований, чем у тебя, когда ты решился на целые сутки расстаться с самим собой и подвергнуться риску познания чужих переживаний. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность космонавта или исследователя космоса. Кроме того, он ищет пути к познанию "я" уазца, уазской личности, уазского видения. Ты не слышал, что он говорил Сироткину? По-видимому, Большому мозгу не по плечу та задача, которую решает отец. - Отец и без того знает, что такое Кумби. Он изучил схему. - Твой отец не из тех, кто судит о чем-либо только по схеме. Он хочет знать все сам. Все до мельчайшего нюанса. И он никогда не щадил себя. Конечно, из простого любопытства, как это сделал ты, он не стал бы присваивать себе переживания этого вездесущего очеркиста. - У тебя еще хватает совести меня упрекать? Сам уговорил. - Но ты разве об этом жалеешь? Седина - это пустяк. Она тебе идет. - Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец... Я боюсь за него. Вдруг не выдержит сердце? - Выдержало! Смотри. Вон он идет. Я оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова: - Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это путешествие. Через неделю я с разрешения своего строгого отца перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого. Пока не решался повторить рискованный опыт.

14

Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство. Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его: - Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи? - Нельзя, - сказал нам директор строго и нравоучительно, словно мы были еще школьниками. - Почему нельзя? - Потому что педагогический совет нашел это безнравственным. - Что? Поэзию? Директор покраснел от гнева, но сдержался. - Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом. - Я расскажу об этом своему отцу, - сказал я. - Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о... - Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам. Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Не легкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп. - Пойдем, Коля, - сказал я. Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился. - Тоже мне принципы - смотреть не вперед, а назад, - сказал он. Наконец мне удалось увести Колю от обиженного директора. - Меня не это огорчает, - говорит мне Коля, - пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?! - Не посмел бы. - А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую кванттелеграмму. - Ну, довольно об этом, - говорю я. - Ты сейчас куда? - Тут к одним знакомым. А ты? Я промолчал, хотя и мог бы сказать, что иду в лес посмотреть любимые места. Но дело в том, что я шел не только для того, чтобы посмотреть знакомые места. Петляя среди сосен, елей, лиственниц и сибирских кедров, тропа вела меня к поляне, где обыкновенно гуляла Таня. Я не встречался с ней с тех пор, гик кончил школу и покинул Лесное Эхо. Правда, после того я видел ее много раз, доставая из кармана подаренную мне пластинку с ее возникающим изображением. Я видел ее смеющееся лицо, живое и ускользающее, мимолетное, как секунда. Да, оно было как остановленное мгновение, вырванное из потока жизни. Всякий раз, когда я вынимал пластинку, я чувствовал, что все скользит и несется мимо меня и что Танино изображение играет со мной в жмурки, как любила играть Таня. Я шел по тропе и, когда дошел до поляны, крикнул: - Та-а-ня! Откликнулось эхо. Минуту спустя я не услышал, а скорей угадал чьи-то шаги. - Это ты, Буонарроти? Насмешливый голос Тани, а затем и ее смеющееся лицо - на этот раз не на мерцающей пластинке, а да самом деле. Она стояла всего в двух шагах от меня. - Ты изменился, Микеланджело. А я? Я взглянул на ее лицо и фигуру, ища изменений. Но она была та же, словно прошел всего день, а не два года со дня нашей последней встречи. - Да, ты осталась прежней. И даже платье то же самое на тебе. Ты, как дриада, живешь среди этих деревьев. - Да, я живу среди деревьев. Я дочь лесничего. Я родилась здесь, в этом лесу. Прежде чем поселиться здесь, мой отец прожил несколько лет на Марсе. Ему снились земные леса, сосновые и еловые ветви. Он скучал по Земле, но больше всего по ее лесам. И когда он вернулся на Землю, он поселился здесь вместе с моей матерью, родившейся на космическом корабле, выросшей на одной из больших станций солнечной системы и впервые увидевшей Землю и земные леса, когда ей исполнилось тридцать лет. Ее все называли здесь марсианкой. И она не любила леса, но жила здесь ради отца. Она боялась заблудиться в лесной чаще, а потом умерла, тоскуя по Марсу. Я осталась одна с отцом и братом. Отец мой встает всегда в одно и то же время - в четыре часа утра - и спешит в лес. Он любит рассказывать мне, как, живя на Марсе, он вспоминал земные деревья и реки. Но вот деревья и реки возле него, и все равно он по ним тоскует. - А ты? - спросил я - Я? Я похожа на отца и на мать. Я люблю леса, но тоскую по Марсу, где никогда не бывала. А ты бывал? - На Марсе? Нет. - А на Венере? Я замялся и ответил неуверенно и не сразу: - На Венере, кажется, бывал. - Кажется... Как ты сказал? Она рассмеялась. - Кому кажется? Тебе? Или должно казаться мне? - Я бывал и не бывал. Когда я сказал эту глупую фразу, я имел в виду Кумби, или, точнее, то состояние, в котором я тогда пребывал. Таня смотрела на меня с таким выражением лица, словно догадалась о существовании Кумби. - Так ты все-таки бывал или не бывал на Венере? - Не бывал, - сказал я сердито. - Я оговорился. - Допустим. Затем ей, видно, стало жалко меня. Она улыбнулась. - А помнишь Алика и его стихи? - спросила она меня. - Директор сказал нам, что его уже нет. - Там, в школе, его нет. Он у нас. Я нашла его и принесла к себе. Отец мой очень удивился, когда он начал читать стихи. "Вещь, - сказал он мне, - и грустит. Странно". А я говорю отцу: "Талант может заставить грустить даже вещь". И теперь Алик живет у нас в лесу. - Живет? Ты не оговорилась? - Ты прав. Большей частью не живет, а пребывает, как все вещи. Но временами оживает, когда читает стихи. Он сочинил стихотворение о Марсе, претворив в слова мою мечту. А отец мой не может слышать о Марсе. Он говорит; "Там нет ни одного дерева, ни одного листа, ни одной травинки. Там пустота, населенная людьми, и там страшно душно". А здесь? Здесь много воздуха. Дыши, Микеланджело, дыши. Вбирай в легкие наш лесной воздух. Ты надолго приехал? - Дня на два, на три. - А зачем? - Повидаться с тобой. Я все время думаю о тебе. Но наш институт далеко от твоих лесов. И вот теперь мне, наконец, удалось выбраться и прилететь. - Значит, ты все-таки вспомнил обо мне? - Вспомнил? Не то слово. Я все время думал о тебе. И когда оставался один, всегда смотрел на твое убегающее изображение. А ты еще спрашиваешь, вспоминал ли я? - Я думаю, что вспоминал не ты, а искусственное вспоминающее устройство. Мне брат рассказывал, что в вашем институте ученые и инженеры работают над заменой естественной памяти машинной. Правда ли это? - Правда. Через несколько лет они сделают ее. - И, значит, через несколько лет вспоминать эти леса и меня будешь не ты? - А кто же? - Машина, которой ты поручишь это. - Я никогда не поручу это машине! Никогда! - А что же ты поручишь ей? - Я ей поручу вспоминать все, что мне хотелось бы забыть. - Машина обидится на тебя. Ведь ее создают для того, чтобы она могла остановить время. - Но тебя ей не остановить. Ты всегда скользишь мимо меня даже в моих воспоминаниях. И вот сейчас я боюсь, что ты скажешь... - Что я скажу? - Что говорила всегда, встречаясь со мной: "Ну, пока! Мне надо идти!" - Мне действительно надо идти, Микеланджело. Меня ждет отец. Я должна накрыть на стол... Мой отец не пользуется услугами роботов. - Почему? - Потому что они напоминают ему о его жизни на Марсе. Там все делали роботы. Без роботов там люди не смогли бы жить. А в лесу они не нужны. - Но вы же взяли к себе Алика. А ведь он тоже робот. - Он не робот, а поэт. Он лирик. - И все-таки он робот. Он искусственное существо. - Но стихи его безыскусственны. Они как звони плеск воды в ручье, как свист лесной птицы. Почему это, Мика? - Почему? Это надо спросить у моего отца. Он всю жизнь спорил со своими противниками и уверял их, что создаст искусственного лирика. И вот он создал его. И это почти чудо. - Ты прав. Он наделен глубоким чувством. И сейчас он вместе со мной тоскует по Марсу. Мне хочется улететь из этих лесов. Но я не хочу покинуть отца. А он не может жить без этих деревьев и этих троп. Я слушал Таню и вбирал в себя каждое мгновение, словно хотел остановить время. Но наступила минута, когда она сказала мне: "Прощай". - Прощай, Микеланджело, - сказала она и скрылась среди деревьев. - Прощай! - повторило лесное эхо.