Страница 20 из 25
Вавила встал с постели, не глядя перешагнул через труп, подошёл к дворнику и, повернувшись спиной к нему, заложил руки назад. Но Четыхер снова запахнул полушубок, крепко подтянув живот кушаком; лицо у него перекосилось, он почмокал губами.
- Ну, ин не надо! И так не убежишь.
- Не убежит, - тихо подтвердил Пистолет.
- Не убегу! - сказал Бурмистров. - Только бы её не встретить!
- Где там? - ворчал дворник. - Она, чай, куда-нибудь в погреб забилась, дрожит. Ну, айда!
Сходя с лестницы, он сопел, сморкался и говорил, вздыхая:
- И Семёна жалко - покой его бог! - и тебя, дурака, жалко! Эх ты, курина вошь!
Сверху лестницы раздался громкий и тревожный шёпот:
- Дяденька Кузьма!
Наклонясь над перилами, Паша показывала руками, как завязывают узлы.
- Ну, ладно, курица! - отмахнулся от неё Четыхер. А на улице сказал своему арестанту, усмехаясь:
- Пашка-то, курицына дочь, требовает, чтобы я тебя связал!
- Что я ей сделал худого? - глухо спросил Вавила. - Пальцем никогда не тронул.
- Это она не против тебя, она за меня боится! - объяснил Четыхер самодовольно и, обратясь к Артюшке, добавил: - Та же дитё! Без разума живёт. Ей бы в монастыре жить надобно, а она - вон где!
Пистолет шёл рядом с Вавилой, но не смотрел на него. Ружьё держал подмышкой вниз дулом, руки в карманах потёртой, короткой куртки из толстого синего драпа.
На голове его кожаный картуз, большой козырёк закрывал глаза, бросая на лицо чёрную тень.
Долго шли молча, только под ногами похрустывал, ломаясь, тонкий утренний ледок. Было холодно. Стёкла маленьких окон смотрели на улицу мутно и сонно - слобода ещё спала.
- Ну, - сказал Пистолет, остановясь, - дальше я не пойду с вами. Мне в лес. Я ведь зашёл так только... посмотреть - может - неверно? Оказалось вполне верно! Значит - прощай, что ли, Вавила?
Бурмистров, вопросительно глядя на него, протянул руку - Артюшка взял её, дёрнул вправо, влево и, круто повернувшись, пошёл прочь, не оглядываясь.
Бурмистров исподлобья проводил его долгим взглядом, потом, оглянувшись, шагнул с тротуара на середину улицы.
- Куда? - крикнул на него Четыхер, как пастух на барана.
- Видишь куда! - сердито ответил Вавила.
- Совсем как арестант желаешь? - миролюбиво сказал Четыхер, помолчав. - Осудился, стало быть, перед собой-то?
Бурмистров, пошатываясь, шагал вдоль улицы. Иногда нога его, проламывая слои льда, тонула в грязи, но он шёл прямо, не обходя луж, затянутых тусклою серою плёнкою.
Когда они вошли на мост, с горы на них взглянул ряд пёстрых домов, окна их были прикрыты ставнями, и казалось, что лучшая улица города испуганно зажмурила глаза.
Потом их обогнала собака; не спеша, поджав хвост, она пошла впереди, встряхивая шерстью и качаясь на кривых ногах.
- Уть ты! - сказал ей Вавила, негромко и беззлобно.
Она посмотрела на него одним глазом, точно Тиунов, остановилась и, подумав секунду, воровской тихой походкой пошла куда-то в сторону, ещё туже поджав хвост.
Вперебой пели кочета, встречая осеннее утро.
Выскочив из комнаты, Лодка молча нырнула вниз, быстро выбежала на двор, но по двору пошла осторожно, боясь ушибить или уколоть во тьме босые ноги. Сырая ночь холодно коснулась груди и плеч; протянув руку вперёд, Лодка подвигалась к воротам и уже хотела позвать Четыхера, как вдруг её остановила ясно вспыхнувшая мысль:
"Нехорошо как, что Симка, а не другой кто! Смеяться будут надо мной из-за него, - ах, уж и будут!"
Хлопнула калитка, по земле зашаркали тяжёлые шаги.
- Это вы, Кузьма Петрович?
- Ага-а, сбежала! - насмешливо отозвался Четыхер, подвигаясь к ней.
- Идите скорее - он там убьёт Симу-то! Зачем вы его пустили?
Четыхер вдруг схватил её за рубаху и потащил куда-то, глухо выкрикивая:
- А чтобы он тебя отхлестал хорошенько, вот зачем! Как ты Пашку...
Но прежде чем он успел ударить её, Лодка вырвалась из его рук, отскочила в сторону, взвизгнув:
- Фелицата Назаровна!
- Ладно! - тихо сказал Четыхер, исчезая. - Я тебя достигну!
В доме хлопали дверями, был слышен тревожный голос хозяйки, и точно кто-то плясал, дробно стуча ногами по полу.
Женщина, вздрагивая от холода, придерживая руками изорванную рубаху и спадавшую юбку, тихонько двигалась к крыльцу, в груди у неё разгоралась обида, сменяя испуг.
Жуткое желание знать, что случилось наверху, остановило её у лестницы, а сверху уже прыгала Розка, вскрикивая:
- Господи!
И её догонял плачущий голос хозяйки:
- Скорее, голубушка, доктора! А ты, Паша, за полицией - скорей!
Лодка бесшумно скользнула в угол коридора, подождав, когда подруги выбежали на двор, прошла в комнату Фелицаты, сбросила там изорванное бельё и на минуту неподвижно замерла, точно готовясь прыгнуть куда-то.
"Надо уйти!"
Увидала в зеркале своё отражение и, вздрогнув, начала поспешно одеваться в платье хозяйки, небрежно разбросанное по комнате.
Через несколько минут она шла по улице слободы, решив спрятаться у Серафимы Пушкаревой, шла - и в голове у неё вспыхивали одна за другой обидные и протестующие мысли о том, что - вот, нужно прятаться, что Четыхер может разрывать на ней одежду и грозить побоями ей, что над ней будут смеяться из-за связи с Девушкиным.
Мельком, между мыслями о себе, она подумала и о том, что Вавила, при его силе, мог серьёзно ушибить Симу. Это заставило её пойти медленнее, она плотнее закуталась тёплою шалью и ещё яснее почувствовала, что впереди её ждёт множество неприятностей, огорчений и некуда от них скрыться.
Не заметив, она миновала проулок, где жили Пушкаревы, остановилась у чьих-то ворот, послушала, как робко и жалобно стелется по воздуху сторожевой колокольный звон в городе, у Николы.
Тёмными буграми стояли дома слободы; между ними по улице бежал сырой поток ветра со стороны болот; где-то шуршали ветки деревьев о стену или крышу, и негромко, должно быть во сне, тявкала собака.
"Пойду лучше к этому, к свинье", - вдруг решила Лодка.
Она быстро направилась к мосту, ей уже казалось, что это самое умное пойти ночевать к Жукову: к нему не посмеет придти Вавила, и полиция - в случае чего - постеснится беспокоить ночью важного человека.
Но подвигаясь вперёд, против ветра, она вспоминала инспектора, его жалкое, беспомощное тело, склонность всегда чего-то пугаться, грубость, за которой - она знала - скрывается отсутствие характера, вспомнила противные привычки Жукова и брезгливо поёжилась, но в ней росло и крепло какое-то, ещё неясное решение, заставляя её добродушно и лукаво улыбаться.
Подойдя к крыльцу дома, она сильной рукой дёрнула за ручку звонка и, когда из-за двери сиплый старушечий голос тревожно спросил - кто это? кого надо? - Лодка ответила громко и властно:
- Евсея Лиодоровича надо видеть!
Старуха начала расспрашивать, кто и зачем так поздно пришёл, - Лодка отвечала ей сурово и сердито топала ногами.
- Уж извините! - отворив дверь и кланяясь, сказала старуха. - Ночью-то депеши только носят. А теперь - вон что идёт, осторожность нужна!
- Ну, молчи, карга! - ответила гостья.
Жуков встретил Лодку в прихожей, со свечой в руке; на плечах у него висело ватное пальто, в зубах торчала, дымясь, толстая папироса. Он радостно таращил глаза и говорил, растягивая слова:
- Это - комплимент! Как ты надумала? И разодета - ну-у-у!
- Соскучилась! - бойко сказала женщина.
- Ну, иди сюда! Петровна, самовар, живо!
Взяв Лодку за руку, он вёл её, сгребая ногами половики и путаясь в них, а она облизывала губы, осматривалась и дышала как-то особенно ровно, глубоко.
- Садись! А я - лампу зажгу. Хорошо, что ты пришла, чёрт! Понимаешь больше недели сижу, как сыч в дупле; скучища зелёная, хоть вой! А, чёрт, палец ожёг!
Он никогда не говорил так много, и Лодка смотрела на него с удивлением. Всегда грубый, подозрительный, недоверчиво ухмылявшийся, сегодня он был не похож на себя, мягок, говорил тихо и со странным вниманием поглядывал на окна.