Страница 6 из 21
Уползла в глубь капюшона, бросила:
– Не знаю.
Женя медленно собрала вещи. Поднялась, надела на плечи старенький, кое-где зашитый рюкзачок. Помахала рукой.
– До завтра, ребята, и… будьте осторожны.
Когда за ней закрылась дверь, Винт треснул кулаком по столу и выпалил:
– По шее бы вам!
В классе засмеялись.
Маленькие цепкие лапки тянулись к ней со всех сторон.
– Алина, привет!
– Алина, мы скучали!
– Алина, смотри, что у меня!
Теплые, живые. Быстрые как полевки. Мамины второклассники.
Обнимают, подставляют под руку выгоревшие макушки, тянут за юбку…
Хорошо.
Алина улыбнулась – впервые за этот исчирканный событиями день.
Над школьным двором висела рваная туча с фиолетовыми краями. Было по-летнему душно, и от этого тянуло в сон. За углом слышались глухие удары и крики, пронзительно свистело – после уроков мальчишки играли в футбол. Игоря тоже утащили на стадион, и он успел только шепнуть «Пока!» и сунуть в карман Алининой толстовки ту злополучную конфету.
Детское озерцо пошло рябью, заволновалось, загудело. Кто-то схватил Алину за палец, царапнув острыми коготками.
– Климов, Климов!
Бесформенная каракатица, выкатившаяся из-за школы, распалась на части – взвинченная Алинина мама и двое размахивающих кулаками мальчишек.
– Дерутся, – восхищенно выдохнула тощая Тонька.
– Сама ты дерешься, – хмыкнул Иванчиков, прилизанный, с девчоночьи пухлыми губами. – А Климов бьет.
– Зачем? – спросила Алина без интереса, просто чтобы не молчать.
– Он чужой, – сверкнула Тонька щербатым ртом, – и Леночку обижал.
Мама тем временем чужого отогнала, и он, ссутулившись, побрел в сторону гаражей. Климова же грубо поддела за шиворот и потащила к крыльцу.
– Ну влетит ему сейчас. – Иванчиков даже голову в плечи втянул. – Говорили же, от дверей не отходить.
Сердитая, с раскрасневшимся лицом, мама и сама казалась чужой. Училка, вышедшая из берегов… Будто и не она вовсе вытолкнула Алину в мир. Да, кто угодно, но только не эта приплюснутая шахматная ладья – с тяжелым низом и крашеными кудрями. Алина даже не помнила, какого цвета ее настоящие волосы.
– Драться он вздумал! – Мама трясла марионетку-Климова, и та, бессильная, смешно сучила ножками.
Тонька подобралась поближе, заглянула в Климовское лицо и взвизгнула:
– У него кровь!
– Та-а-ак! – Мама налилась багровым. – Живо в медпункт! Потом с тобой поговорю. А вы что собрались? Гулять, гулять!
Птенцы отпрянули от наседки и разбрелись по пятачку двора.
– Детка, ты домой собралась? – Мама смотрела на Алину с неприятной чуткостью.
– Да, у нас всё.
– А подожди-ка меня. Через часок-другой детей разберут, вместе пойдем.
– Долго, мам, я не хочу.
– Долго, зато безопасно. Я что-то так волнуюсь, милая… этот человек…
Холодным камнем Алина пошла на дно. Зачем, зачем она напомнила?
– Не ночь же, мама, что со мной случится?
Ветер дунул в глаза, протащил смятую банку из-под кока-колы, шевельнул готовую расплакаться тучу.
Может, и правда остаться? А потом – как второклассница, с мамой за ручку. Страх будет смотреть из каждого окна, но не подступит, не тронет, не заставит бежать, роняя остатки разума на пыльный асфальт.
– Пойду я. – Алина выдернула руку из маминых пальцев.
– Упрямая, – вскинулась мама и привычно вбила гвоздь до самой шляпки: – Вся в отца!
Да, она вся была в отца – упрямая, тихая, скрытная, витающая там, где никто не живет. Слишком много читала сказок, слишком мало хотела делать по указке. Но делала, конечно, делала. И была хорошей девочкой – для всех, кроме себя самой.
Правда, по маминой же версии, внешне она на отца не походила. Темные волосы, худое, длинное тело, выгнутый нос – все это от дедушки, давно уже спящего на местном уютном кладбище. А отец… Алина видела его так давно, что лица не осталось в памяти. Не осталось и фотографий – мама, одинокая и обиженная, выбросила их пятнадцать лет назад. Где он? Какой он? Алининой ли породы – боится темноты, любит клубнику со сметаной, не умеет плавать, пишет сам себе письма и прячет их в картонной коробке из-под обуви?..
– Через пустырь не ходи, – шпиговала ее мама полезными советами, – внимание к себе не привлекай и перед входом в подъезд оглянись, обязательно оглянись, поняла?
Ледяная рука мягко взяла Алину за жабры и потянула – идем. Пока, мама! Я – одна. Надеюсь, скоро увидимся.
Натянув капюшон, она решительно переступила черту, отделяющую школьный двор от территории врага.
На двери продуктового висел портрет – тот самый. Алина застыла, вглядываясь. Да, лет пятьдесят, круглое лицо, толстые губы, нос – бесформенная картофелина. И бешеные, совсем бешеные глаза. Таких у людей не бывает.
– Ну, чего встала-то? – Небритый мужичок в просаленной кепке толкнул ее в плечо.
Плеснуло перегаром, и Алину снова затошнило. Она отошла подальше, потирая ушибленное место. Нет, сегодня придется обойтись без кефира. Надо домой, скорее домой – в спасительную тишину прохладных комнат. Включить повсюду свет, задвинуть шторы. Помыть посуду и пол, перестелить постель, протереть и без того чистые полочки. Занять себя хоть чем-нибудь. Через пару часов придет мама, и мир немного оттает.
Но это потом.
А сейчас надо идти по людным улицам и оборачиваться, все время оборачиваться.
Как оно бывает, когда тебя выслеживают? Вот ты шагаешь, такая веселая, мирная, в пестрых гольфиках… тра-ля-ля… что же приготовить на ужин? И тут… Стой! И чьи-то руки сжимаются на горле, и вспухает пузырями пульс, и застревает в легких совсем не сахарный песок.
Так бывает, когда ты дура. Когда белокурый принц говорит тебе – я пойду с вами, милая леди. Но леди воротит сопливый нос и чешет одна. По самым людным улицам.
А вдруг она и правда понравилась ему? Как в сказке, с первого взгляда? Такая, какая есть, – Золушка без феи. Хоть и перепачканная сажей, но под сажей – клад.
– Склад, – усмехнулась Алина, – шурупов и гвоздей.
Слишком он хорош, этот Игорь. Хорош и опасен, потому что ноет от него – вот здесь, под значком-мухомором, приколотым с левой стороны. А значит, надо бежать прочь, и быстро бежать, как на стометровке.
– А-а-а-а-а!
Это был даже не крик. Визг. Вой. На каких-то несуществующих нотах. Рвущий, сбивающий с ног, выгибающий тело эпилептической струной. На секунду Алина потеряла все – зрение, осязание, слух, наполнилась кипящей кислотой.
Потом, преодолевая помехи, в ее пустой голове тихо сказали:
– Хасс. Режет.
И она снова начала видеть.
На газоне, широко расставив ноги, стояло существо. Низенькое, худое, в длинной сизой куртке. Подросток без пола. Существо орало, широко раскрыв рот, а рядом, согнувшись пополам, заливисто хохотал приятель существа.
Просто шутка. Вот они уже оба смеются, толкают друг друга, топчут кучерявые бархатцы. Ветер путает им волосы, треплет листы вывалившейся из портфеля тетради. В густую Алинину черноту вползают пятна серенького дня.
Туго закрученная пружина разжалась, и Алина побежала. Так, как никогда не бегала стометровку – собранно, резко, до сведенных судорогой икр. По мелкой пыли, покрывающейся первыми кляксами дождя. Через пустырь – вопреки всем маминым советам.
Она неслась подстреленным зайцем, прыгая через бугорки подсыхающей травы, осколки кирпичей, втоптанные в глину молочные коробки. За спиной то и дело слышалось «бух-бух-бух-бух-бух». Это мнимый Хасс в охотничьих сапогах мчался следом. Алина оборачивалась, обшаривала иссеченную дождем пустоту и прибавляла скорость. Когда в очередной раз она, чуть не свернув шею, оглянулась, толстый булыжник нырнул ей под ноги. Заспинное «бух-бух» смолкло, и Алина с размаху шлепнулась в грязь.
К чьим-то рыжим ботинкам на очень толстой подошве.