Страница 2 из 8
Существо, примостившееся на пне, был леший… Все туловище его, покрытое прядями шерсти, книзу заканчивалось ногами общечеловеческого формата, правда, несколько непропорционального, но все же человеческого… Несоразмерно длинные руки, мохнатые и тонкие, по своему виду напоминали руки обезьяны и, как у последней, были снабжены кистью и короткими неуклюжими пальцами… Голова лешего была большая. Вместо волос, на лоб ее свешивалась целая копна длинной перепутанной шерсти, почти скрывающей два коротких, широких, но острых рога. Лицо… (да, это было именно лицо, а не морда) лицо… было лицом сатира в смеси с тем выражением и построением, которое бывает у животных. От переносицы череп круто выгибался, образуя широкий, но длинный заостренный нос. Кости челюстей, в свою очередь, несоразмерно выгнутые вперед, переходили сверху в выпученные вперед по-животному губы, снизу в выдающийся острый подбородок с клочком длинной шерсти на конце.
Это, в сущности, настоящий образ лешего… Почему это именно так, вряд ли я сумел бы объяснить… Возможно, что, желая заставить лешего думать и говорить, я стараюсь придать ему образ именно человеческий, чтобы связать последнее понятие с понятием одушевленности и действительности. Не все ли равно…
Леший сидел на пне, поджав под себя ноги и подперев рукою подбородок. Сидел с видом раздумья и глубокомыслия… Изредка повертывал голову, всматриваясь в луну, изредка устремлял свой взор вдаль, туда, где виднелись огоньки деревни… Надо ли говорить о том, что такие существа, как леший, ведут жизнь одинокую, отшельническую… Предоставленный самому себе, человек углубляется в самого себя, анализирует свою душу и разум, становится мрачным и скрытным…
Почему же лешему, одаренному сверхчеловеческим чутьем, не быть философом, притом искренним?.. Конечно, он философ.
Не философствует ли он в настоящую минуту, сидя с таким глубокомысленным видом на коротком пне? Может быть, хотя вряд ли это можно назвать философией… То, о чем думал леший, было скорее поэтично, чем прозаично. Он мысленно прощался со своими родными местами, с густым темным лесом, вскормившим его, со своей берлогой, затерянной среди непроходимых кустарников, с вековыми дубами, с елями, с опушкой и ее холмиками… Он прощался с каждой травкой, с каждой веткой… То, что он задумал, было нешуточным делом, делом, на обдумывание которого он потратил несколько лет. И вот теперь, когда наступила минута расставанья, ему взгрустнулось… Когда грустит человек, память, воскрешающая малейшие детали пережитого, работает с особенной отчетливостью. А леший пережил много, так много, что его память отказывалась вместить все воспоминания. И эти воспоминания, перепутанные, лишенные цельных форм, без запятых и точек, каким-то хаосом теснились в голове лешего. И тем грустнее становилось ему на душе… Он знал, что, прощаясь с родными местами, он обрывает последнюю, связывающую его с ними нить… Его настоящее найдет себе место в хаосе его будущих воспоминаний, и, если не совсем затеряется, то поблекнет, обесцветится…
А между тем, он отрекался, добровольно и сознательно отрекался от своего настоящего… Надоел ему не этот лес со своей непроходимой чащей, с оврагами и холмами, с просеками и берлогами, с сонмом пернатых и зверей… Надоело ему его одиночество — вечность. Душа устала, захотелось чувств, высоких и гордых, захотелось жить какой-то другой жизнью… Он знал, что в нем что-то живет, что-то скрыто. Зная, что это «что-то» стремится вырваться из окутывающих его цепей непонимания, он в то же время знал, что не в силах самостоятельно пробудить в себе чувства, и решил отправиться на поиски.
Но прежде, чем осуществить свое решение, он отправился искать мудрого совета к совам, с которыми жил всегда в глубокой дружбе, во взаимном уважении… И тот ответ, который он получил от своих мудрых друзей, заставил его еще больше задуматься.
— Ты сам не знаешь, чего хочешь, — хором сказали собравшиеся на совет в одном из дупл деревьев совы. — Не думаешь ли ты, что жизнь «там» менее монотонна, чем здесь?
— Она своеобразна… я часто бродил ночью по деревне.
— Глупо! — пискнула одна.
— Своеобразна, но не разнообразна, — заметила другая.
— Не думаешь ли ты окончательно переродиться?
— Духовно… да!
— Ты хочешь, следовательно, стать выше того, чем ты стоишь сейчас?
— Не то, не то… вы меня не понимаете.
И леший стал изливать перед собранием мудрых свою душу. В нем что-то горит и рвется наружу… Рвется и мечется… Выше того, чем он теперь, он стать не хочет и не может… Света ему дайте, только света! Этот мрачный лес — мудрость, но мудрость тоскливая, холодная! Она давит к земле, а не возносит над землею. Холод кругом, холод в его душе… Ему хочется тепла, тепла, которое разгонит перед ним страх вечности, которое из этой вечности и одиночества создаст свет, яркий, притягивающий…
— Темно… — угрюмо произнес он.
— Зато «там» светло, — иронически усмехнулись совы.
— Там больше света, чем здесь… И я себя не обманываю.
— Но если там больше света, то почему же люди стремятся проникнуть в нашу жизнь? Почему в нашей мудрости, как ты говоришь, бледной и холодной, они видят залог чего-то необыкновенно светлого?.. Зачем они стараются переступить границы им предоставленного самой природой, как не для того, чтобы набраться этого света?.. Нет, друг мой, ты неправ. Ты хочешь мудрости, а сам жалуешься на холод вокруг тебя, вокруг твоей души, в самой душе… Ты хочешь теплой мудрости? Оставь… Мудрость только тогда мудрость, когда она, холодна, как лед. То, что люди в ослеплении называют мудростью, не мудрость, а… жалкая пародия на нее! Они невежественны, но горды и самолюбивы. Горды до смешного. И ты хочешь окунуться в их невежество? Ты сам не знаешь, чего ты хочешь!..
— Сам не знаешь, чего ты хочешь, — повторили за сказавшей это черной совой остальные совы, — брось эти глупые бредни и живи по-своему.
— Но какая же это жизнь! — в отчаянии воскликнул леший. — Разве вечное одиночество — жизнь? Вы вот живете целыми стаями, живете одними общими интересами, любите и оберегаете друг друга… А я… я вечно один. Брожу по ночам бесцельно по лесу и мщу первому встречному за свое одиночество… Разве это жизнь? Вы мудры и говорите о мудрости и ее холоде… А ваша жизнь? Разве она холодная? Нет, в вас я не могу искать поддержки…
И леший, махнув рукой, в несколько прыжков достиг опушки леса и выскочил на дорогу.
— Пойду один, — решил он и, бросив последний взгляд на родной лес, окинув быстрым взглядом дорогу, вскочил с пня, на котором приютился, и стремглав побежал.
Он бежал, вздымая целые облака пыли. Бежал по ржи и пшенице, по клеверу и густой сочной траве… И от быстрого его бега пригибалась к земле колосистая рожь, ломалась пшеница, мялся клевер…
Он бежал в сторону деревни. Огоньки мигали ему навстречу, как бы кланяясь, мигали и один за другим тухли.
Луна скрылась за тучами и густой мрак окутал все кругом… Запахло дождем. От полевых цветов несло тонким ароматом… Пахло свежей травой.
А леший бежал… Бежал, не оглядываясь, боясь колебаний, боясь, что этот лес, видневшийся теперь далеко, далеко за холмами, снова заставит его вернуться.
Уже больше часа бежал леший. Из ноздрей его легкими клубами вырывался прозрачный пар, а на тонких губах выступила пена.
До деревни было уже недалеко, но он решил передохнуть.
Перед ним большое озеро, заросшее камышом и плесенью… Почти к самой воде свешивались плакучие ивы, застывшие, благодаря безветрию, в немой печали.
Ивы всегда печальны, их удел грустить…
В былые времена, я часто беседовал с деревьями… Лягу у самых корней на траву и беседую… И деревья мне отвечали… Я понимал их шелест, иногда сдержанный, едва слышный, иногда порывистый…
Дуб рассказывал о своем величии, и его плавная густая речь была пересыпана глубокомысленными метафорами… Бук-мизантроп красноречиво негодовал против насилия со стороны людей… Береза… та сентиментально жаловалась на свою судьбу… Сосна — и та, несмотря на свою гордость, снисходила до бесед со мною. Молчала лишь ива… Несмотря на все мои усилия, я не мог нарушить ее молчания. Грустно склонив свои ветви к воде, она печально-равнодушно смотрела вниз…