Страница 50 из 52
Головная боль стихала…
— Господи. Как же хорошо, — полушепотом, чтобы не потревожить успокоившихся в Псовом павильоне собак, как обычно перенервничавших под раскаты грома, произнес он вслух, — Как хорошо…
Аккуратно обходя подсыхающие лужицы, поблескивающие серебром в волшебных, светлых сумерках вступившей в свои права белой ночи, «хозяин Земли Русской» свернул за угол, миновал парадные подъезды и остановился у роскошной клумбы с розами, окинув спокойным взглядом темную громаду родового гнезда.
«Так что? Мы больше ничего не страшимся? Какое новое ощущение…
Но разве не сказал Василий, что ничего не боятся только дураки или сумасшедшие? Вопрос хороший. Что он выделил в мемуарах фон Витте на мой счет? «Николай обладал поразительной способностью забывать про самую серьезную опасность, как только она скрывалась за дверью?» Похоже, на умственную ущербность своего Государя намекает наш обиженый господин бывший министр?
Погоди, любезный, обиды твои на меня еще не закончились. Но будем считать, что экзамен на византийство мною сдан успешно. Попробывал бы ты сам спокойно жить и всем улыбаться, стервец, когда спиной постоянно чувствуешь угрозу от каждого куста!
Сегодня это ушло…
Притом, что опасностей меньше не стало. Скорее, прибавилось. Действительно, для Лондона, Вашингтона, Парижа и Вены наша военная победа и реформы — словно телега, застрявшая поперек их столбового тракта. Россия, начинающая вновь, на деле, проводить политику равноудаленности от мировых центров силы, ставшая преградой на пути дьявольских планов организаторов Большой войны, всем им костью в глотке.
Но равноудаленность — отнюдь не самоизоляция, а система договоров, в которой для России пока не хватало важнейшего элемента. Перестраховочного договора с Германией. Отправленная Парижу и Лондону нота о его неизбежном подписании, не даст там никому повода обвинить нас в вероломстве. Цена же вопроса для немцев — согласие Петербурга на оборонительный союз с Рейхом против происков Альбиона. Фактически, он становится венцом в конструкции общеевропейской безопасности на ближайшие годы.
Если британцы удовлетворятся тем, что наши планы военно-морского строительства будут ощутимо урезаны, скорее всего они будут вынуждены проглотить эту горькую для них пилюлю. Но — и тут Вильгельм прав — предавать огласке наш оборонительный пакт от бриттов — не резон. Слишком сильны джингоистские настроения в Лондоне, а лорд Фишер со своими сверхсметными дредноутами — тут как тут. Как верно подметил Василий, пусть гонка морских вооружений делает очередной виток без лихорадки, нам проще и дешевле. Хотя каждый их с немцами новый дредноут, это минус две полноценных дивизии со средствами усиления. Для нас — де факто сухопутной державы — чистый профит…
Ага! Вот как теперь заговорил «адмирал Пасифика»? — Николай тихо рассмеялся, — Неужели я в нем на самом деле настолько уверен?
Да. Уверен. Причем, не столько в капитане Балке, сколько в полковнике Колядине. Который, по итогу всего им уже содеянного здесь, должен стать генерал-лейтенантом, как минимум. Но дело не в эполетах. Дело в том, что сегодня, впервые с тех благославенных времен, когда отец был в силе, я почувствовал, что есть на свете человек, которым можно закрыться, словно каменной стеной от любых враждебных происков…
И ради этого я, молча, готов терпеть от Василия такие унижения?
Но какие, собственно? Разве не четко он расписал все слабости моего характера? Он понимает меня. Знает, как облупленого. И видит насквозь. А на правду грешно обижаться. Наверное, оттого и возникло ощущение, что я стою перед ним со спущенными портками, будто перед отцом с хворостиной. Хоть и драл ПапА наше мягкое место всего лишь пару раз, когда словестные аргументы у него иссякали, но ведь поделом…
Сегодня я сам — царь. Отец всем и каждому. Государь Император и прочая…
Так что с того? Разве Балк на конкретных примерах не показал, что процарствовав десять лет, я до сих пор не понял ни реальных проблем нашего народа, ни побудительных мотивов поведения многих родственников? А то, что я царь, ему, похоже, как он смешно выразился, «до лампочки». Его цель не власть, не карьера придворного. Великая Россия и минимум ее людских потерь на пути к подлинному Величию, вот идея фикс Балка.
Господь наставил его, атеиста и отнюдь не поклонника самодержавия, на понимание того, что ради Величия Державы целесообразно сохранить монархию, не ввергая страну в пучину дикого, революционного шабаша. Он намерен дать мне с сыном шанс исправить кучу ошибок предшественников, которые привели к тому, что самая богатая недрами и самая населенная страна в мире, плетется в обозе мирового прогресса.
Возможно ли мне, наконец осознавшему это, роптать на роль, которую Всевышний предначертал Василию Александровичу исполнить? Да, кстати! Я понял, почему Господь выбрал именно Балка. Понял в тот самый момент, когда едва не прирос ногами к земле от его взгляда и от внезапного вопроса: приходилось ли мне, как офицеру, писать письма матерям и женам моих погибших солдат? Оказывается, там, в его жестоком времени, это было обязанностью их непосредственного командира.
И что же получается? Что человек, которого я искренне считал выдающимся воином по призванию, идеальной боевой машиной воплоти, глубоко в душе ненавидит войну! Он не сделался ее рабом или кровавым морфинистом. Но, благодаря ей, он понял истинную цену человеческой жизни…
Отныне постыдная и греховная мыслишка об использовании их четверки до крайней черты с последующим решительным расставанием, мною окончательно и бесповоротно отброшена. Раз Горним промыслом эти люди ниспосланы к нам, пускай же дело свое доводят до богоугодного завершения. А мне остается лишь молиться за искупление греха неверующего Фомы и помогать им по мере сил…
Только хватит ли их, сил-то? Пример свежий — требование особых полномочий для ИССП и отстранение дяди Алексея от главноначальствования над флотом и портами. Готов я, окончательно отказав Балку в этом, даже если будущее следствие по делу Витте и казнокрадов в эполетах прямо укажет на злоупотребления генерал-адмирала, стерпеть унижение действием, на которое под занавес едва не нарвался Михаил Лаврентьевич?
Правда, до этого не дошло, поскольку брат с сестрой и Аликс на Василии буквально повисли, умоляя его «дать слово не калечить бедного мальчика». Стыд и срам! Хотя, по делу, поколотить его надо было. Но как душевно прозвучало: «Не прокатиться ли нам до города вместе, а, господин главный трепач и обманщик?..»
Только Мишкин своего друга и сумел утихомирить. Возможно, я был не прав, когда утром не позвал брата, но мне совершенно не улыбалось, чтобы он услышал историю про его бульварный романчик с женой нынешнего военного агента в Стокгольме. Это уже без меня, когда мы с Василием вышли на воздух посекретничать, оставив общество ужинать, Ольга его вызвонила. Заварила кашу, словно девчонка, вот и мечется, заступников ищет…
Так, может, разрешить им? Тем более, что после развода с Ольденбургом перспектив на ее удачный династический брак практически нет. Надо подумать. Хорошо подумать. Но сначала разберемся с грешниками из родни, ждущими амнистии. А также с Николашей и Кириллом, перед этим выдержав очередную истерику матушки из-за Витте с компанией. И из-за финнов с жидами…»
Эпилог
Эпилог
Санкт-Петербург. Май — июнь 1905-го года
Первый раскат грома, о котором Курлов предупреждал генерала Трепова в кабинете у Зубатова, грянул через пять дней после приснопамятного выяснения отношений между Императором и иновремянами, из-за сокрытия последними информации о дрязгах в семье Романовых. Шарахнуло так, что уши позакладывало не только в России, где в питерских Сферах случилось форменное землетрясение. Грозовой рокот этот произвел шокирующий эффект и далеко за ее пределами.
За один-единственный день для «Таймс», «Фигаро» и «Вашингтон Пост» российский царь Николай из робко тушующегося в блеске матери и супруги, придавленного короной покойного папаши тихушника, преобразился в широко известного сказочного персонажа, порожденного болезненной фантазией меланхолично-печального датчанина.