Страница 45 из 52
То, что женская психология, как и физиология, отличается от мужской, он уяснил в очередной раз со всей очевидностью. Но винить в случившемся надо было себя. Увы, «студенческая» часть натуры Банщикова так и не научилась прятать от любимых женщин, что от матери, которой ему так давно и мучительно не хватало, что от возлюбленной, в которой он инстинктивно искал что-то материнское, противопоказанную им информацию.
«Пора бы Вам повзрослеть, дорогой товарищ фаворит. Пока еще фаворит. И готовьте задницу: предстоит экзекуция. Причем, фиг знает, от кого круче, от царя или от Кола…»
Ничего хорошего от Василия незадачливому царедворцу ожидать не приходилось: факт «слива» запретной инфы был налицо. И отвечать за это придется лицом, в лучшем случае. Однако, куда паршивее было то, что Вадик абсолютно не представлял, чем может закончиться вечерний разбор полетов у Императора.
Каждый из их троицы по отдельности заверял царя, что знать не знал и слыхом не слыхивал про терки Николая со строптивыми родственниками. Ольга же, в запальчивости вывалив на голову потрясенного брата поднаготную великокняжеских «морганатических историй» из мира «иновремян», продемонстрировала ему тем самым, что они, все трое вместе и каждый по отдельности, лгали ему. Попросту бессовестно врали, глядя в глаза.
Ничего, де, они не помнят и не знают о проблемах в царской семье, кроме болезни Маленького, ага! Кому-то нравится, когда его держат за лоха? Как знать, может, и есть где-то подобные индивидуумы. Но, совершенно точно, Император Всероссийский к числу таких, не уважающих себя, склонных к мазохизму бесхребетников, не относился. Как раз наоборот. Николай был болезненно самолюбив, хотя изо всех сил и старался обуздывать это свойство натуры, пряча от окружающих, ибо гордыня — смертный грех…
«Сам-то по себе он чел не злопамятный. Только злой. И память у него хорошая…»
Отирая испарину с висков бурым от вездесущей дорожной пыли платком, Вадим предался невеселым размышлениям о ближайшем будущем. И чем дальше оснащеный мотором Даймлера костотряс уносил господина статс-секретаря от Царского села, тем мрачнее рисовались ему перспективы. Даже то, что Николай дозволил Банщикову лично отыскать и доставить во дворец адмироала Руднева, в данных обстоятельствах выглядело упущением Государя или же чудом неслыханного доверия с его стороны. Хотя, скорее, дело тут было не столько в отношении Николая к Вадиму, сколько в его сострадании к своей страдающей сестре.
«А мог бы ждать решения судьбы в караулке…
Столетием позже родится формулировочка: «Освобожден от занимаемой должности в связи с утратой доверия». Но это там, у нас, в эпоху гуманную и демократическую, — «освобожден». А здесь: раз-два и… «посажен». И ладно, если в крепость. Можно ведь запросто в виде какой-нибудь березки-липки прорости, после иной «посадки». Даже если из жалости к любимой сестренке он вдруг смилостивится, то прогонит с глаз долой «под надзор». Это уж, девять к одному. И прощай интересная, высокооплачиваемая работа с перспективами карьерного роста. В лучшем случае — «золотая клетка», как пожизненно невыездному, персональная «шарага» в Институте…
А если тут, при всей этой цветущей буйным цветом нероновщине, сказать кому, что во времена тоталитарной диктатуры «кГовавой ГЭБни» реально было восстановиться в должности по решению суда с выплатой зарплаты за время вынужденного отсутствия на рабочем месте и компенсацией «морального и физического», свезут тебя в Желтый дом, касатик. И всего-то делов…»
Глава 8
Глава 8. Точка невозврата
Царское Село. Александровский дворец, Санкт-Петербург 1–2 июня 1905-го года
Историческая «тайная вечеря» императорской четы и троицы иновремян проходила в той самой Восточной курительной. Изрядно пропахшая горьковатой отдушкой табака комната хранила в трещинках резного потолка подробности многих судьбоносных бесед. Но их нюансы и тайны никогда не входили из пределов ее притенного, интимного мирка, ограниченого четырьмя стенами, укрытыми сверху донизу роскошью персидских ковров и коллекциями холодного оружия всевозможных размеров и причудливых форм. Доспехи, бунчуки, кальяны, индийские столики, уютные турецкие оттоманки с подушками вместо спинок, украшенные самоцветами и филигранной резьбой серебряные и золотые сосуды органично дополняли интерьер, будто сошедший по повелению Императора Александра III в пригород Северной Пальмиры с волшебных страниц «Тысячи и одной ночи».
К удивлению Василия, с которым Вадим успел переброситься парой фраз и ввести в курс дела, в первые минуты Государь не выказывал ни беспокойства, ни раздражения. В печальных глазах его читалась лишь глубокая, отрешенная усталость. Но это, пожалуй, было наихудшим из всего, что можно было ожидать в подобных обстоятельствах.
«Паршивые дела. Или уже все решил и сострадает нам и себе из-за того, что намерен сделать, или пребывает в полном ауте, и любое наше неверное слово может обрушить ситуацию в один момент. Картина Репина «Не ждали».
Спасибо, Вадик. Удружил ты нам, скот крупнорогатый, парнокопытный. По полной программе. И главное вовремя. Но с тобой — потом. Сейчас надо выкручиваться. Только бы вы оба чего-нить не ляпнули. И за студента меньше опасений, чем за Петровича. Этот упертый правдоруб завсегда может выдать начальству по первое число, не подумав о неизбежных последствиях…
Боже, с кем я связался!? Один — трепло. Другой — отморозок. Дали бы мне, засранцы, еще хоть месяцочка три спокойно поработать, все и без нас покатилось бы по наклонной плоскости в верном направлении. Так — нет! Надо было в дерьмо по уши залезть…»
— Итак, господа, наконец-то мы все в сборе и можем поговорить никуда не торопясь. Вполне откровенно, я надеюсь, — сделав ощутимый акцент на последнем слове, Николай задумчиво полуприкрыл глаза, нарочито неторопливо раскуривая вставленную в длинный мундштук папироску, — Мне хотелось собрать вас всех вместе еще в самые первые дни по окончании военных действий. Но если человек предполагает, то Господь, как известно, располагает. Все время вмешивались разные иные резоны. То мой спонтанный вояж в Порт-Артур и Владивосток, то неотложные дела у Василия Александровича за границей, то срочное сопровождение заболевшего кайзера в Варшаву, а затем ежедневные поездки Михаила Лаврентьевича к сыну Юсуповых в течение почти двух недель.
Но там, где не нашлось четырех месяцев, может хватить нескольких часов. Полагаю, на то была Божья воля, чтобы наша встреча состоялась именно сегодня, и именно после того, как нынче утром я был до глубины души потрясен рассказом моей сестры.
Вы, конечно, понимаете, о чем речь, и успели обсудить сложившуюся ситуацию, не так ли? Что Вы можете сказать нам по этому поводу, любезный Всеволод Федорович?
— Я?.. — удивленно протянул Петрович, — То же, что и раньше, Ваше величество. Мне не было, нет, и не будет дела до Ваших семейных дрязг. Говорят, в сферах конкурируют за возможность «влиять» на Вашу особу посредством родни, но меня это совершенно не касается. Без надобности. Вы мне дали право прямого тайного доклада без соизволения на это Генерал-адмирала и министра, все флотские проблемы мы обсуждаем всегда честно и по-деловому. Так что, как ТАМ я ничего конкретного не знал о Ваших делах с ближними, так и здесь мне это без интереса. От слова совсем. Прошу простить за резкость.
— И Ваши друзья ничего Вам не рассказывали на эту тему?
— Абсолютно ничего. Да и повода для этого не было.
— Ясно. Спасибо за прямоту, граф. Кажется, я начаю понимать, почему Вы регулярно уклоняетесь от официальных мероприятий. Дело не только в Вашей занятости, так ведь?
— Ну, какой же из меня царедворец, Государь? Все эти этикеты-балы-банкеты! Сами посудите. Потом, момент сейчас действительно самый ответственнейший. Закон о флоте. Программа, которую Его высочество пытается, Вы уж извините меня, угробить на корню. Превратить в доходное мероприятие для его любимых френцужено… парижан. Да еще и немцы. С одной стороны, сильно себе на уме и чванливы, как раздутые индюки, с другой, словно трусливые, трескучие сороки. И упертые педанты, девять из десяти.