Участники

Мы вышли на крышу, на которой разбит сад. Ноги немного вязнут в упругой траве. В широких кадках растут приличного размера деревья, под которыми можно, наверно, даже укрыться от дождя.

Отсюда открывается очень пафосный вид на Сити. Слева от нас высокое кирпичное здание фабрики, построенное еще в XIX веке. Справа – широкое пространство реки. Деревья в кадках организованы так, что вполне можно сделать фото себя на фоне Сити как будто ты в лесу. Чем многие и занимаются.

– Как и любой капиталист, а публичный интеллектуал, хоть левых он взглядов, хоть нет, такой же капиталист, как и любой, хочет максимизировать свою прибыль.

Меня всегда смешат люди, которые утверждают, что культура далека от экономики. Знаешь, есть такая категория. Они считают, что есть грязная экономическая жизнь, а есть высокая культура, в которой понятия обмена нет, а есть боговдохновенность или как-то так. И они готовы отстаивать право культуры быть не про экономику. Прямо по-настоящему. Готовы драться за то, что искусство и деньги – это плохая связь и кто их связывает, тот не настоящий художник.

Символический обмен или смерть.

Оценил шутку?

Мы оба раньше курили, и оба давно уже не курим.

– Просто это настолько нелепая вещь. У Пинкера, кажется, был пример о том, что гордыня, которая мать всех грехов, – это, вообще-то, эволюционная вещь. Те приматы-проконсулы, которые умели гордиться своими достижениями, были более успешными в размножении.

Ну или пример с тем же искусством. Есть теория о том, что стремление к творчеству – это успешная репродуктивная стратегия. Что художественное мастерство не всем дается, требует много энергии и его сложно имитировать и, следовательно, художник сексуально привлекателен.

Понимаешь? Тут фокус в том, что у приматов это работало именно так примитивно, а у людей это работает так же примитивно, но люди усложнили процесс объяснения и потребления. Как бы замедлили сами себе принятие решения. Но работает же. То есть производить вещи из головы – это все равно производить, а значит, их можно обменять.

Ну вот пример. Я произвожу контент.

Во-первых, я произвожу контент, который показывает меня как профессионала – это понятно. Ты пишешь колонки, статьи, посты в фейсбук, я стилизую фотосессии, участвую в видеоклипах, помогаю с раскруткой, читаю лекции. У меня много проектов. Есть проекты, которые приносят деньги, но их почти не видно в моем инстаграме: разбор гардероба, персональный шопинг, ну все вот эти стандартные вещи. Они нужны только тому, с кем ты работаешь. А есть другие проекты. Они приносят символический капитал – те, кто их увидит, позовут меня консультантом и заплатят живые деньги. Вот эта символическая работа, она почти всегда не оплачивается, зато ее можно бесконечно показывать. Я сама выбираю, хочу ли я участвовать, но ориентир только один – как это будет выглядеть в моем инстаграме. Сколько это принесет мне подписчиков. Сколько времени я смогу публиковать этот контент.

Понимаешь?

Этот бесплатный проект всегда воспринимается как искусство. Если ты что-то производишь бесплатно, то, скорее всего, ты не скован рамками, а значит – полет мысли и воображения, а значит – скорее всего, искусство. А если ты производишь искусство, вот сам берешь и производишь из своей головы, то ты художник, а значит – сексуально привлекательней, ну или как в моем случае: значит – ты стоишь дороже.

Рядом с нами девушка в красном платье. Очень молодая, ей должно быть восемнадцать, но выглядит она моложе. Она вышла с подругами, она немного в стороне курит, но громко, с давлением в голосе, говорит по телефону, агрессивно вдыхая и выдыхая сигаретный дым, она отказывает какой-то Ларисе. «Нет, Лариса. Нет, я сказала, нет! Проехали». Она гасит телефон и возвращается к подругам, объясняя, что «мать достала».

– То есть. Закрепим. Если ты производишь что-то бесплатно: тратишь какие-то свои ресурсы: время, силы, нервы и так далее, применяешь свои знания, – то вот этот потлач с твоей стороны увеличивает твою стоимость в глазах других. Ты как бы инвестируешь эти силы в других, но на самом деле в себя. Здорово, да?

Вот это мне очень нравится.

А есть второй тип контента – контент потребительский: музеи, кино, вечеринки, спортзал, рестораны и прочие другие места.

Это контент, который демонстрирует мой статус.

Он бывает двух типов – дорогое потребление: дорогой ресторан, закрытая вечеринка. И высокое потребление: выставки старых мастеров, артхаусное кино, классическая музыка.

И вот я иду в Оперу.

Я трачу три часа на то, чтобы послушать, как люди поют сложную музыку.

Это такая же инвестиция или такой же потлач. Это сжигание ресурса. Его символическая трата.

Высокое потребление поднимает мой статус в глазах тех, кто считает, что «потратить деньги на оперу – это бессмысленная трата». Если ты готов купить билет в Большой – выбросить сумму, на которую в некоторых местах можно жить месяц – ты этим показываешь, что у тебя эти деньги есть и что ты можешь себе позволить потратить их не на хлеб и не положить в банк, чтобы летом съездить на Бали, а взять и вот так просто потратить их на нечто бессмысленное.

Причем это более бессмысленная трата, чем сумочка. Сумочкой можно пользоваться и всем показывать. А Оперу ты покажешь только раз.

Это тоже умножает твой социальный капитал кратно. Возможность инвестировать настоящие деньги в социальный капитал увеличивает этот социальный капитал.

Понимаешь, да?

Я думаю, что Андрей, мой герой, тоже должен демонстрировать высокое потребление.

Что это могло бы быть?

Я вспоминаю по ассоциации, как пригласил парня на свидание в Пушкинский (хуже этого свидания было только свидание в кино, когда мы пошли на вторую часть «Бегущего по лезвию бритвы». Какая же это безумная красота, и какой бессмысленный фильм).

Там висела работа Гвидо Рени «Иосиф и жена Потифара». Это довольно большая работа, очень красивая, но совершенно безжизненная. Жена Потифара сидит справа на чем-то вроде мраморной скамейки. У нее бархатное или тонкой шерсти платье горчичного цвета с высокой талией и зеленая короткая жилетка. Картина датируется примерно 1630 годом, то есть до Винкельмана и эпохи ампира еще минимум сто лет, так что эта одежда хоть и похожа больше на ампир, чем на греческую тогу или египетскую одежду, скорее всего, демонстрирует как бы древность. Тем, что она такая странная и старомодная. До открытия и внимательного изучения Античности, примерно до 1850 года, странная и неактуальная одежда автоматически воспринималась современниками «одеждой древних греков».

Поверх всего у нее огромная ярко-красная бархатная накидка, подбитая горностаем. Накидка эта ложится и ложится складками, художник не поскупился. Бархат – это традиционно ткань для домашней одежды, то есть современники художника видели здесь внутренние покои дома, в которых женщина ходит в одежде, в которой никогда не покажется перед незнакомцами или чужими людьми. Она в платье, но это как если бы сегодня девушка вышла встретить водителя мужа в сексуальном нижнем белье.

В принципе, этого намека на внутренние покои было достаточно, чтобы зарядить сцену сексуальной энергией: молодой парень в женской спальне!

Левой рукой жена Потифара держит Иосифа за плащ. Лицо у нее скучающее, аккуратная прическа не растрепалась, она, ссутулившись, почти лежит, укутанная в накидку в статичной позе. Жест, рука, которой она тянет к себе молодого раба, у нее вялый и постановочный. Как и поза Иосифа. Иосиф не убегает от настойчиво домогающейся его женщины, он тоже позирует: у него зеленая туника, горчичный плащ, которого тоже неоправданно много, и детское лицо.

Это не столько сцена из жизни, сколько приглашенные актеры разыгрывают сцену: покажи на кукле, где тебя трогали.

– Но интересно не это, – говорил я парню, с которым у меня было свидание, – в Библии история Иосифа и жены Потифара достаточно четко изложена. Иосиф вернулся по каким-то своим делам в дом, там никого не было, и жена Потифара, которая до этого много раз предлагала ему заняться сексом, начала, пользуясь уединением, откровенно его домогаться. Иосиф вырвался и убежал. Но в руках у женщины остался неназванный предмет его одежды. Она закричала и, когда прибежали слуги, показала этот предмет одежды и обвинила Иосифа в попытке изнасилования.