Страница 21 из 29
Эти мольбы были встречены уже самым настоящим шквалом аплодисментов. Так накатывают волны на морской берег и затем с грохотом разбиваются о скалы. Шквал как неожиданно взорвался, так неожиданно и стих. Все как по команде стали жадно ловить каждое слово певца. Слишком убедительно и искренне молил он о пощаде. Публике такой поворот событий явно пришелся по сердцу. У некоторых на глазах заблестели слезы.
Так наши в Чечне боевиков умоляли, а их резали, резали, резали, – уже шепотом, чтобы не нарушить торжественности момента, определил жанр тот, кто был на этих концертах не первый раз и у кого был явно богатый армейский опыт.
Господа! – не унимался певец. – Маму! Маму пожалейте хотя бы. Она у меня хорошая.
И опять шквал. Мама явно пришлась к месту. Кто маму не любит? Таких сволочей в зале не нашлось. В партере послышались тихие женские всхлипывания.
Ой, как хорошо! – прошептала какая-то дамочка. – Лучше сериалов всяких… Парнишечку жалко. Кому он без руки-то нужен будет?..
Черт! – выругался Айзенштуцер. Он следил за всем через мониторы в комнате инженера сцены. – Это же ход! На жалость брать надо. Свое ноу-хау, собака, нащупал.
А зал между тем продолжал неистовствовать, взрываясь аплодисментами после каждой удачной реплики артиста. Такого даже самый гениальный актер не сыграет. Система Станиславского казалась детской игрушкой, сплошным кривляньем в сравнении с реальным и неизбежным членовредительством, да еще на публику. Всех подкупал этот реализм, эта искренность обреченного, поэтому все как один неожиданно почувствовали себя Герасимом, который, обливаясь слезами, топил ненаглядную и дорогую сердцу Муму.
Повсюду засветились огоньки кинокамер. Поднялся всеобщий неподдельный ажиотаж. Данко был обречен на всенародную любовь, вызванную детскими воспоминаниями каждого о молчаливом и упорном сострадании к замученной тургеневской дворняге. Сколько раз учителка твердила о крепостном праве и о суровой русской действительности, пытаясь оправдать поступок олигофрена-великана. Всем, с одной стороны, было жалко щеночка, а с другой – до смерти самим хотелось оказаться на месте Герасима и бросить его, беззащитного, с камнем на шее в воду. Ни в одной стране мира на примере этой сомнительной сказки на протяжении многих поколений не корежат учителя детскую психику на удивление простым и понятным поступком, достойным подражания: задуши, утопи, замучай, а потом пожалей, попеняй и расплачься.
С криком «Мамочка!» Данко рубанул, наконец, себя топориком по правой руке. Как артист он почувствовал, что настал нужный момент. Аплодисменты его свели с ума и оказались сильнее любого наркотика.
Словно черти из табакерки, на сцену повыскакивали парамедики из МЧС. Каждый из них пытался попасть в объектив телекамеры. Им хотелось примазаться к чужой Славе…
Зрители бросились на помощь. Бросились бескорыстно, мешая медикам оказать первую необходимую помощь и проявляя при этом типичную русскую черту, желая во что бы то ни стало суетливо и бестолково помочь ближнему в беде. Всем хотелось спасти свою Муму, приласкать и прижать ее мокрое тельце к самому сердцу. Все бросились искать отрубленную кисть, постоянно вырывая ее из рук парамедиков, как мяч в регби.
Отдайте! Отдайте руку! Господа! Товарищи! Граждане! – наперебой кричали медики.
Но их никто не слушал. За рукой началась самая настоящая охота. Женщины толкали мужчин, мужчины – женщин. Кончилось тем, что рука исчезла, в суматохе завалилась куда-то. Медики начали кричать, что они теперь ни за что не отвечают, что потеряно драгоценное время. И тут какая-то рыжая девочка с косичкой и в очках неожиданно нашла кисть и подняла ее над самой головой.
Кровь залила ей линзы очков, потекла по веснушчатому личику. Мать тут же отобрала трофей и засунула его себе под кофточку. Ее сбили с ног одним ударом и вытащили запястье. Матч продолжился с удвоенной энергией. Сильнее всех оказался какой-то здоровяк двухметрового роста, наверное, бывший спецназовец. Он отшвыривал толпу, как медведь надоедливую собачью свору, пробираясь к певцу, который в сердцах крыл всех трехэтажным матом, корчась от боли.
Отдайте руку, сволочи! – надрывался из последних сил Данко.
На, – протянул верзила отрубленную десницу, как военный трофей, прямо под нос очумевшему певцу. Так старший брат забирает у хулиганов игрушку и возвращает ее назад плачущему мальцу. – На. Возьми, парень.
И Данко, увидев свою беглянку, грохнулся затылком об пол. Ночной кошмар стал реальностью. Кровь била фонтаном. Парамедикам удалось вновь завладеть кистью и засунуть ее наконец в контейнер. Затем у потерявшего сознание артиста принялись перетягивать жгутом рану.
Публика словно с ума посходила. Она забыла, что это концерт. Шоу незаметно перешло из разряда постановочных в разряд reality. Барьер между сценой и залом рухнул. Был достигнут эффект, о котором мечтали многие театральные деятели начиная со знаменитого Мейерхольда.
Айзенштуцер не сделал певцу спасительного укола, так как контракт формально был расторгнут по просьбе одной из сторон. Но без укола вышло убедительнее. Отсутствие страховки – и на тебе шедевр убедительности. Одно регби с оторванной кистью чего стоило. Интересно, успели игру заснять на камеру? Надо эти броски на телевидение продать, и подороже. Один крупный план рыжей девочки в очках чего стоил!.. Это могло потянуть на мировую сенсацию: русские забавляются!
А с уколом каждый дурак себе чего хочешь отсечет и даже не заметит. Это все равно что петь под фонограмму. Искусственность всем надоела. Айзенштуцер был на седьмом небе от счастья.
Теперь он всерьез подумывал об изменении псевдонима своего подопечного. Горьковского Данко следовало срочно поменять на более удачное тургеневское Муму. Кажется – в лоб, но people уважает простые и понятные решения. Да и звукопередача неплохая. Скрытый намек на фанеру, с одной стороны (не поют, а мычат, как глухонемые) – ирония, стеб, молодежи должно понравиться, а с другой – понятно, на что народ прется. Не за песнями, не за песнями, конечно, а чтоб чпок – и чавкающие кровавые звуки, как всплеск воды за бортом лодки. И чтоб самим, самим в этом поучаствовать! Но сначала мольбы эти, причитания. Сначала завести до предела: мол, помилосердствуйте, граждане. Стиль, стиль каков! Литература!!! Классика!!! И откуда чего взялось у парня? Интересно, второй раз он сможет так, чтоб от души, от души шло!
А на афише написать надо: «Му-Му», через черточку. Пусть дизайнеры поработают. Ах, черт, закусочная уже такая есть, и так же на вывеске написано. Сволочи – идею замарали. Может быть, «Му-Му» заменить на «Мы-Мы»? Нет. Не подходит. «Идущих вместе» напоминает. Хотя, с другой стороны, говорит о национальной идентификации: Муму – это Мы. Это наше все. И патриотично, а патриотизм нынче в моде. Шрифт надо какой-нибудь подобрать. Может быть, по-английски как-то? Но цвет обязательно красный, кровавый, чтобы звуки напоминали звуки захлебывающегося в собственной крови человека. Ничего головка – работает. Это вам не лапцы себе топориком на публике рубить. Это интеллект, креатив, мать твою! Куда вы без меня денетесь, без раскрутки-то?
Но новый псевдоним и его оформление следовало обсудить с головастыми помощниками, один из которых был филологом с ученой степенью. Затем с юристами: надо было не задеть авторские права известной закусочной. Зацепиться за то, что кулинары шли от коровы, а мы – от собаки. Разные животные – значит, под закон об авторском праве не подпадает.
Но, несмотря на возможные трудности, Айзенштуцер внутренне поздравил себя с удачной находкой и первым удачным «выступлением» своего подопечного, превратившегося прямо на глазах публики из героя Данко в жалостливую собачку Муму.
Декабрь. Канун католического Рождества. Арбат
Дверь квартиры доцента Сторожева.
– Так, значит, нас нет, Арсений, – не унимался обескураженный профессор Воронов, поднимаясь вверх по лестнице на третий этаж, – нас нет, и мы себе только кажемся, как голограмма какая, да?