Траектория чуда

Всеволод Владимирович Неказуев, мой дед, к концу войны, несмотря на совсем еще молодые года - было ему тогда чуть за тридцать, был видным уже ученым - химиком, доцентом кафедры. Соответственно, жил он с детьми - бабка моя умерла при родах младшего, моего отца - в хорошей квартире, имел паек и прочие привилегии. От фронта его защищала бронь, тетка рассказывала, что отец воевать даже вроде рвался, да не пустили, сказали, что он нужнее родине и партии в тылу. Сейчас уже никто не расскажет, почему уже после Победы личность деда привлекла внимание органов. Член партии, на отличном счету, за границей никогда не был. Однако случилось. Деда отстранили от закрытых разработок, приказали тему диссертации просто передать другому, вызывали на Лубянку, где задавали мутные какие-то, расплывчатые вопросы. Никакой конкретики, никаких обвинений. Потом вроде оставили в покое. А в апреле 47-го арестовали.

Тетка Эльмира рассказывала, что дед чувствовал, как сгущаются над ним тучи, и арест предвидел. Так и случилось. Пришли скорее ранним утром, чем поздней ночью, перевернули все вверх дном и увели. Потом была только бумажка на бланке НКВД, что приговорен к двадцати пяти годам без права переписки. Это значило - расстрелян. Но перед тем, меньше, чем за месяц до ареста, Всеволод Неказуев разбудил спящую крепким сном пятнадцатилетнюю дочь и привел на кухню. На кухонном столе все было как всегда, только почему-то на расстеленной чистой белой тряпке стоял флакон с черной тушью, а рядом с ним лежала кисточка, почему-то скальпель и несколько простых иголок для шитья. Отец усадил Эльмиру на табурет, налил ей крепкого чая, и рассказал следующую историю.

Зимой 1918-19 годов Севе Неказуеву было примерно года четыре с хвостиком, или пять без. Почему так примерно? Да потому, что метрику ему выправляли не при рождении, как положено, а гораздо позже, в 21-м году, когда он уже попал в один из киевских детдомов. А в детдом он попал из приемника-распределителя, а туда в свою очередь, прямиком из легавки. А в легавке, то есть в милиции, он оказался потому, что сотрудники милиции и ОГПУ провели полномасштабную комплексную зачистку, как теперь принято говорить, а по-тогдашнему, шмон и облаву, по всем злачным подвалам города Киева. В результате было задержано огромное количество беспризорной шантрапы. Накрыли и шайку Хромого, в которой не последнюю роль по части стырить и стибрить играл босяк по кличке Севка-Черт. Из легавки вместе с еще десятком таких же грязных оборвышей его дальше отправили в приемник-распределитель, где вымыли, остригли наголо, провели дезинфекцию и повели записываться. Поскольку в бумагах, пришедших из милиции, было написано, что откликается, мол, на прозвище Севка-Черт, вопросов с именем новенького не возникло. Записали - Всеволод. Возраст определили на глаз, потому, что этого не знал, как правило, ни один из бывших беспризорников. Пацан был рослый и развитый, - написали - восемь лет. А вот на вопрос, как фамилия, только мотал толовой и бормотал: "Не скажу, не скажу". Говорил он тихо, а двух передних зубов у него не было, видно, выбили в драке, и получалось что-то вроде "Неказу". Неказу, так неказу. Так Неказуевым и записали. Отчество - Владимирович, в честь В.И.Ленина, организатора революции и "отца" всех беспризорников. О происхождении татуировки в виде странной птицы у него на спине мальчик тоже ничего не знал, по крайней мере, не говорил. Ну, а потом случилось так, что Сева потянулся к знаниям, школу закончил отлично, и был по комсомольской путевке отправлен учиться дальше, в университет. Там встретил и полюбил студентку Катю Скоробогатову, мою бабку. Дед был парнем видным, чернявым и очень красивым. Катя тоже полюбила его, и они поженились, еще будучи студентами. Скоро родилась Эльмира и Катя учебу бросила. А вот Всеволод закончил химфак киевского университета с отличием, и пошел в науку.

Но только никогда мальчик, а потом уже и не мальчик Сева Неказуев не забывал, что до того, как попасть в шайку Хромого, он просил милостыню с нищими на порогах церквей какого-то другого южного украинского города. Раз в неделю с паперти, где, побираясь, днями просиживал с другими нищими малыш, его забирал одноногий дядечка и долго вез на телеге куда-то. Мальчик всю дорогу спал, а когда просыпался, они были уже в какой-то деревне. Там в тесной хате, крытой соломой, на кровати лежала девушка или молодая женщина, очень бледная, но от этого не менее красивая. Что-то подсказывало мальчику, что это - его сестра. Сестра в основном была без сознания, наверное, сильно болела. Но как-то раз она пришла в себя, обняла мальчика руками, в которых совсем не было силы, и прошептала обметанными губами, чтобы если она умрет, никому чтоб он не говорил своей фамилии - тут она совсем неслышно назвала фамилию, - и чтоб помнил о соколе. И опять потеряла сознание. О соколе, вернее, о том, что сокол значит что-то важное, мальчик с тех пор помнил, а вот фамилию забыл. Да и не расслышал он тогда фамилию-то, слаба слишком была та девушка, что почему-то запомнилась ему старшей сестрой. Но наказ никому не говорить забытую фамилию тоже помнил крепко - так и не сказал. А на следующий день тот же дядечка, который вроде как был хозяином этой хаты, рано-рано утром опять посадил его в телегу, отвез в город и сдал тем же нищим на паперти. А потом на нищих налетела улюлюкающая шпана, избила, отняла деньги и зачем-то прихватила с собой мальчонку. Так Сева Неказуев попал в беспризорники.

Тут отец замолчал, куря неизвестно уже какую по счету папиросу. Эльмира слушала отца, не перебивая.. Она понимала, что отец говорит ей что-то ужасно важное для него и боялась даже дышать. Но, воспользовавшись паузой, спросила:

- Папа, а о каком соколе говорила та женщина?

Отец посмотрел на нее, затушил сигарету, и молча стянул через голову рубашку. Он повернулся к дочери спиной, и Эльмира увидела у него между лопаток, прямо посередине спину, расплывчатую и смазанную татуировку, в которой с трудом, но можно было угадать птицу, - да, наверное, сокола, держащего в вытянутой вперед лапе пучок стрел.

- У этой женщины на спине была такая же. - сказал отец, снова натягивая рубашку. - Я видел, она показала мне тогда.

Отец опять надолго замолчал. А потом рассказал, что его, скорее всего, скоро арестуют. Он сказал, что если это произойдет, она и Аркашка должны верить, что он никакой не враг народа. Девочка верила, но ей хотелось плакать. Еще отец казал, что может быть когда-нибудь, когда Эльмира вырастет, ей удастся найти эту женщину и узнать у нее, какая их, Неказуевых, настоящая фамилия и, вообще, кто они. Правда, сказал отец, в нашей стране это неважно и, может быть, даже опасно. "Но, может быть, что-то изменится", - добавил с надеждой он. А еще он хотел бы, чтобы у дочери на спине была бы такая же татуировка, как у него. Иначе как Эльмира докажет, что она родственница той женщины, даже если найдет ее? Девочке было страшно, но она согласилась. Отец хотел, чтобы дочь выпила для обезболивания полстакана водки, но девочка не смогла. Так и пришлось рисовать по живому. Он накалывал на спине девочки кожу по абрису рисунка иголкой, потом прорезал между проколами скальпелем. Потом мягкой кистью закрашивал разрезы тушью. Чтобы кровь не вымыла краску из ранок, красил кистью снова и снова и опять надрезал. Вся большая тряпка была красной от крови и черной от туши. Было очень больно, все лицо Эльмиры было залито слезами, но она не проронила ни звука. Отец закончил только под утро. Татуировка, сделанная неопытной рукой, получилась так себе, но на оригинал была похожа. А через месяц отца взяли.

Долгие годы этот разговор с отцом, эта ночь боли лежала где-то очень глубоко в тайниках сознания Эльмиры Неказуевой. Только в начале семидесятых она в практической плоскости вспомнила его, и то потому, что занялась копанием в первоисточниках в поисках линии родства покойного мужа с великим композитором. Поскольку она очень быстро абсолютно установила, что муж был отпрыском совершенно другой ветви довольно старого рода Чайковских, нежели его великий однофамилец, ей, чтобы не бросать понравившееся занятие, пришлось плавно перейти к раскопкам истории со своим собственным родством. Весь день она вдалбливала в голову непослушных учеников английские неправильные глаголы и испанские падежи, а после работы летела в библиотеки и, если повезет, в немногочисленные открытые архивы и сидела там до ночи. Три года упорных поисков были вознаграждены. Тетка Эльмира практически точно установила, что сокол, держащий стрелы - это часть родового герба одной из ветвей князей Нарышкиных. Последний в этой ветви князь Нарышкин - Георгий, умер при невыясненных обстоятельствах в своем имении в Воронежской губернии в 1918 году. У князя была, судя по документам, то ли племянница, то ли свояченица по имени Ольга, судьбу которой проследить не удалось. Вполне возможно, что это и была та самая молодая женщина, про которую рассказывал ей отец? Но кто тогда сам он, ее отец? У князя Нарышкина официальных детей и наследников не было, и даже женат он не был. Правда, один раз встретилось невнятное упоминание в письме одного поместного дворянина из тех же краев, что, дескать, сосед его, старый князь Нарышкин, совсем умом тронулся, взял, да и женился на старости лет на цыганке, и вроде как она, цыганка эта, от него, старика, понесла. Письмо датировалось осенью 1913 года. Стало быть, рожать цыганке этой было в году 1914-м, возможно, летом, как раз к началу Первой Мировой. С возрастом Всеволода Неказуева плюс - минус год с поправкой на отсутствие метрик сходится. Стало быть, Нарышкины мы?