Человек для себя

Даже если человек грешит, его готовность принять наказание и чувство вины восстанавливают его «добродетель», поскольку он таким образом выражает признание превосходства авторитета.

Ветхий Завет, излагая начала человеческой истории, дает пример авторитарной этики. Грех Адама и Евы объясняется не самим их поступком: вкушание с древа познания добра и зла не было плохим само по себе; фактически, и иудейская, и христианская религии согласны, что способность отличать добро от зла — одна из основных добродетелей. Грехом было ослушание, вызов авторитету Бога, который испугался, что человек уже «став как один из Нас, познав добро и зло» может «простереть руку свою еще и на древо жизни и жить вечно».

Гуманистическую этику, хотя она и противоположна авторитарной, можно также охарактеризовать по формальному и материальному критериям. Формально она основывается на принципе, что только сам человек может определить критерий добродетели и греха, а не трансцендентный ему авторитет. Материально она основывается на принципе, что «благо» — то, что хорошо для человека, а «зло» — то, что человеку вредит; единственный критерий этической оценки — благополучие человека.

Различие между гуманистической и авторитарной этикой видно на примере различных значений, придаваемых слову «добродетель». Аристотель использует «добродетель» в значении «совершенство» — совершенство деятельности, в которой реализуются присущие человеку способности. Парацельс употребляет «добродетель» как синоним индивидуальных свойств каждой вещи — т. е. как ее особенность. И камень, и цветок — все имеет свою добродетель, свою комбинацию конкретных свойств. Человеческая добродетель — это тоже определенный набор свойств, присущий человеческому роду, притом, что добродетель каждого человека — в его уникальной индивидуальности. Человек «добродетелен», если он раскрывает свою «добродетель». Противоположный смысл «добродетель» обрела в авторитарной этике. Быть добродетельным значит быть самоотверженным и послушным, подавить свою индивидуальность, а не полнее ее раскрыть.

Гуманистическая этика антропоцентрична; разумеется, не в том смысле, что человек — центр Вселенной, а в том, что его ценностные суждения, подобно всем другим суждениям и даже ощущениям, коренятся в особенностях его существования и значимы лишь в контексте его существования; и в самом деле человек — «мера всех вещей». С гуманистической точки зрения нет ничего выше и достойнее, чем человеческое существование. Высказывалось возражение, что по самой своей природе этическое поведение — это отношение человека к чему-то трансцендентному, и, следовательно, система, признающая лишь человека и его интересы, не может быть подлинно моральной, а ее объектом был бы просто обособленный, эгоистичный индивид.

Этот аргумент, обычно выдвигаемый для опровержения человеческой способности — и права — устанавливать и оценивать нормы правильного поведения, основан на заблуждении, ибо признание блага тем, что хорошо для человека, не предполагает, будто человеческая природа такова, что эгоизм или обособленность хороши для человека. Это не означает, что человеческая цель может быть достигнута в отрыве от окружающего мира. На самом деле, как убеждали многие защитники гуманистической этики, одна из характерных особенностей человеческой природы в том, что человек обретает себя и свое счастье только в родстве и солидарности с людьми. Однако любовь к ближнему — не сверхчеловеческий феномен; это нечто врожденное человеку и излучаемое им. Любовь — не высшая сила, нисходящая на человека, и не возложенный на него долг: это его собственная сила, благодаря которой он роднится с миром и делает мир по-настоящему своим.

2. СУБЪЕКТИВНАЯ И ОБЪЕКТИВНАЯ ЭТИКА

Если мы признаем этот принцип гуманистической этики, что мы должны ответить тем, кто отрицает способность человека формулировать объективно верные нормативные принципы?

Одна школа гуманистической этики разделяет эту точку зрения и соглашается, что ценностные суждения не обладают объективной достоверностью и представляют собой не что иное, как произвольные предпочтения и антипатии индивида. Например, утверждение, что «свобода лучше рабства», указывает лишь на различие во вкусе, но не обладает объективной достоверностью. Ценность в этом случае определяется как «всякое желательное благо», и желание оказывается мерилом ценности, а не ценность мерилом желания. Такой крайний субъективизм по самой своей природе несовместим с идеей, что этические нормы должны быть универсальными и применимыми ко всем людям. Если бы такой субъективизм был единственной формой гуманистической этики, тогда, в самом деле, мы были бы поставлены перед выбором между этическим авторитаризмом и отказом от всех притязаний на всеобщие правильные нормы.

Этический гедонизм — первая уступка принципу объективности; в допущении, что удовольствие — благо для человека, а страдание — зло, обретает силу принцип, согласно которому желания определяют оценку: только те желания, исполнение которых приносит удовольствие, — ценны, а все прочие — нет. Однако, вопреки утверждению Герберта Спенсера, что удовольствие выполняет объективную функцию в процессе биологической эволюции, оно не может быть критерием ценности. Ибо есть люди, наслаждающиеся повиновением, а не свободой, извлекающие удовольствие из ненависти, а не из любви, из эксплуатации, а не из плодотворного труда. Этот феномен удовольствия, извлекаемого из того, что объективно пагубно, типичен для невротического характера и широко изучался психоанализом. Мы вернемся к этой проблеме при обсуждении склада характера и в главе, где речь идет о счастье и удовольствии.

Важным шагом в направлении более объективного критерия ценности была модификация гедонистического принципа, введенная Эпикуром, который попытался разрешить задачу, разделив удовольствия на «высшие» и «низшие». Однако, хотя таким образом были признаны внутренние затруднения гедонизма, предложенное решение оставалось абстрактным и догматическим. Тем не менее, гедонизм имеет одно великое достоинство: делая собственный человеческий опыт удовольствия и счастья единственным критерием ценности, он кладет предел всяким попыткам отдать авторитету право решать, «что для человека всего лучше», предоставляя человеку возможность самому разобраться, что он чувствует по поводу того, что называют для него наилучшим. Поэтому неудивительно, что в Греции, Риме и в современной европейской и американской культуре гедонистическая этика находилась под защитой прогрессивных мыслителей, искренне и горячо заинтересованных в счастье человека. Но, несмотря на свои достоинства, гедонизм не смог сформулировать основания для объективно правильных этических оценок. Так должны ли мы отказаться от объективности, если мы выбираем гуманизм? Или есть возможность формулировать нормы поведения и ценностные суждения, объективно правильные для всех людей и при этом определяемые самим человеком, а не превосходящим его авторитетом? Я действительно считаю это возможным и сейчас попытаюсь это доказать.

Вначале давайте не забывать, что «объективно правильное» не идентично «абсолютному». Например, определение вероятности, приблизительной точности или любая гипотеза могут быть правильными и в то же время «относительными» в том смысле, что они основываются на ограниченной очевидности и подлежат последующему уточнению, если факты или процедуры это позволяют. Вся концепция относительности и абсолютности берет начало в теологической мысли, где сфера божественного, как «абсолютного», отделена от несовершенной сферы человеческого. Вне этого теологического контекста понятие абсолюта не имеет смысла и занимает незначительное место в этике и научном мышлении вообще.

Но даже если мы придем к согласию в этом пункте, остается ответить на главное возражение касательно возможности объективно правильных утверждений в этике: на возражение, что «факты» должны быть строго отделены от «ценностей». Со времен Канта было широко признано, что объективно правильные утверждения возможны только о фактах, а не о ценностях, и что одним из мерил научности является недопущение ценностных утверждений.