Письма из одиночества

– Да ты еще и меркантильный.

– Практичный. Это профессиональное, я же на менеджера учился.

– Кого хотел организовывать?

– Организмы.

– Для чего?

– Чтобы жили гармонично, а не по прихоти.

– И начал с моего?

– Ты же совершенство.

– Льстец.

– Неисправимое совершенство. Неужели и у совершенства есть проблемы?

– Спать люблю по утрам и сладкое обожаю.

– Здесь ты не одинока. Надо что-то выбирать.

– Вот это и есть самое трудное.

– Ладно, со сладким я тебе помогу. Тащи. Ты это сама пекла?

– Ну да, для тебя старалась.

– Вкусно. Чтоб я так жил. Все, решено, выходи за меня замуж. Добавишь одну букву к имени, и все.

– Тебе бы еще жить да жить, но я согласна.

– Ты хочешь сказать служить да служить?

– А что ты имеешь против брака?

– Молодость.

– Это аргумент.

– Но ведь я тоже молод.

– В этом-то и проблема. Ты же сбежишь после медового месяца.

– Куда я могу сбежать с такой кухни, от такого платья, сама подумай!

– Ну, во-первых, это не моя кухня, а моих родителей.

– Кстати, они скоро придут?

– Нет, не очень, точнее – завтра, они на даче.

– О, у тебя еще и дача есть? Шикарно!

– Ты неисправим, щас зацелую вусмерть, высосу из тебя эту корысть.

– Вот где настоящий десерт, клубника со сливками. Ничего не ел вкуснее твоих губ. Довольная у меня морда?

– Как у кота. Как там твой кот, кстати?

– Зверь совсем обнаглел. Ничего не хочет делать, квартплату не платит.

– Распустил ты его.

– Жениться, говорит, хочу. Все время на улицу норовит сбежать. Так что там во-вторых?

– Я не собираюсь всю жизнь провести у плиты.

– А как собираешься?

– Долго и счастливо.

– Это точно, ты всегда так долго собираешься.

– Как ты меня достал!

Вооружившись этим предлогом, она снова обняла меня, как теплое море – послушный берег.

– Может, это и есть счастье?

– Что?

– То, что происходит сейчас между нами.

– Значит, счастье где-то между нами. Точно, именно короткое замыкание создает счастье, я еще ощущаю его электричество. А если оголить контакты, то от счастья может засветиться.

– Счастье дернет током.

– Стоит только раздеться.

– Ты про булочки с сексом?

– Да, иди сюда, моя булочка с сексом! – И я обнял ее еще сильнее.

– Спасибо.

– За что?

– За булочку.

– Ну ладно, не булочка, пирожное. Хочешь быть пирожным?

– Хочу.

– Нет, пирожным нельзя, так ты сама себя съешь.

– Иногда именно этим я и занимаюсь, да и люди тоже: едят себя, едят других, а насыщения все нет. Сытого не накормишь.

– Это называется анорексия?

– Нет, археология. Я имею в виду самокопание. Лежишь перед сном и думаешь: правильно я живу или не очень, и как это – жить правильно, если вокруг столько неправильного, как это – жить с тобой, как это – жить без тебя. Смогу ли я выйти, не только замуж, но и за пределы своего мира, где ты разобьешь сад на моем теле, будешь за ним ухаживать, высадишь семена, я выращу цветы.

– Как ты глубоко копаешь.

– Предполагаю, что тебе этого будет недостаточно, ты кинешься мне изменять с телевизором, с пивом, с футболом, с диваном или трахаться с творчеством, но я не ревнивая, скоро забеременею шедеврами, найду себе отдушину, мне будет чем заняться, когда цветы пойдут в школу.

– Мне нравится. Я бы так хотел.

– Еще чаю?

– Пожалуй. Мне бы длинную руку, я бы сам себе налил и мог бы почесать свою спину, сыграл бы тебе на контрабасе, держа его как скрипку, раздвинул бы облака и поправил солнце, как зеркало заднего вида.

– А мне бы длинные ноги.

– Куда еще длиннее?

– Тогда можно было бы не выходить на улицу, отпускала бы только ноги.

– И где бы я их потом искал? Вы не видели, тут стройные ноги не пробегали?

– Весной их полно на улице. Кругом одни ноги и груди.

– Серьезно? Может, я живу не в том районе. Сейчас проверим. Шикарный вид из твоего окна. Я открою – послушать город?

– Конечно.

Под ногами широко и непринужденно валялся его центр, протягивая мне в окно неорганизованный букет звуков, как из оркестровой ямы перед концертом. По кровеносной системе улиц, как участники вечного марафона, беспощадно двигались люди, обутые в железные сапоги, ботинки, кроссовки, бахилы, тапочки б/у и совсем новые, грязные и блестящие, странные и иностранные, разных цветов и размеров – машины с одинаковым любопытством мчались и туда и обратно. Дела были разбросаны повсюду, и каждый пытался найти свое. Земля культурно поросла камнями зданий, каждый из которых – личность, создающая пространство, убери его – пропадет и оно. Среди них гуляли люди, тоже личности, убери их – и пространства станет больше. Скорее всего, они и не гуляли вовсе, а спешили. В городе люди все время спешат и все время опаздывают, им не удержать навязанный ритм. Это не зависит ни от желания, ни от расстояния, ни от скорости. Все дело в том, что время независимо.

– А из твоего окна что видно?

– Помойку и немного неба. Сегодня утром я видел, как двое ковыряются в мусорном контейнере, выбирают вещи, выброшенные городом, человечеством, самой природой. Тихо падал дождь на их красные азартные лица. Неужели кто-то сказал им, что выбросил вчера случайно чулок с деньгами? Видимо, это хобби, как ходить по грибы. Потому что иногда я встречаю ковыряющихся там пенсионеров.

– Может, они ищут там жизнь, выкинутую случайно в спешке?

– Может, обнаружили потерю, когда посмотрели в зеркало, лицом, сдавленным обстоятельствами и тупыми предметами. И так каждое утро, я вижу один и тот же фильм в окне. Нет, видимо, опять не нашли ничего похожего, кроме алюминиевых банок, которые они плющат ногами, как будто чеканят автопортреты. Только творчества в этом немного.

– Когда голодно, не до творчества. Лица у них действительно размыты, словно хотят стереться в плоскость, уйти в горизонт.

– Так или иначе, некоторые люди встречаются в кафе, некоторые – на помойках, такие разные и такие одинаковые.

– У тебя несколько мрачное представление об окружающем мире. Почему я этого не вижу? Может, не обращаю внимания?

– Это реализм. Его нельзя увидеть, можно только почувствовать, потому что каждый видит только то, что хочет видеть. Думаешь, отчего люди теряют зрение – просто не хотят видеть то, что очевидно.

– Теряют слух оттого, что не хотят слышать?

– Или надевают наушники. Теряют желание оттого, что больше не хотят. Ты живешь на другой стороне мира, ласковой и яркой, с родителями и пирожками, с заботой и пониманием, с отоплением и удобствами, со связями и стартовой площадкой.

– Ты хочешь сказать, любовь не греет, греют батареи?

– Главное, чтобы они не разрядились, твои батарейки, пока я буду на службе.

– Не волнуйся, ты будешь ощущать это тепло. А как твой старик из соседней комнаты?

– Старика увезли в больницу, он совсем плох стал, дня три тому назад приехала «скорая», я помогал его спускать. Он все говорил мне, чтобы я не бросал учебу.

Так вот, я впервые зашел к нему в комнату, в нос мне дал затхлый запах, еле увернулся, там сидел врач «Скорой помощи», уставший, он мне пожаловался: «Сегодня сплошные люди-призраки, какое нездоровое общество нездорового государства!» Я ему: «Ну, здоровый и счастливый вряд ли вызовет “скорую”, или те, кому хорошо, тоже набирают ноль-три?» Он улыбнулся: «Ну, если только им слишком хорошо».

На кровати лежал человек с ручками из вен, как у плетеного кресла, на ковре рядом с кроватью висел его пиджак с орденами, из тех, что, наверное, надевают на 9 Мая, раз в году, к орденам на веревке привязана пластмассовая банка из-под селедки или чего-то такого, в ней – моча, видимо, ему сложно стало ходить, поэтому он писал в банку.

– Жутко… Я точно из другого мира.

– Так живут рядом с нами герои войны, на проспекте Ветеранов, а по сути – Инвалидов, по сути, доживают. Опять я тебя загрузил. Ты сама спросила.