Письма из одиночества

Война внутри самого себя, где от меня зависит только высота духа, а он уже давно болтался в петле обстоятельств. Необходимо думать о чем-то простом и приятном, чтобы выиграть время. Казалось, время вышло… Вышло из этого ящика пространства, ему стало душно здесь, тоскливо и одиноко (и это уже другой вид одиночества, который раздражает, как диагноз какой-то заразной болезни, от него бегут), мне нечем было развлечь свое время. Оно не терпит скуки и уходит, туда, где весело, куда его проводят с большим вниманием, это и есть времяпровождение.

– Выпустите меня отсюда, уроды, я вас буду целовать! Откройте эту чертову коробку! Вытащите меня отсюда!

Сколько прошло? Сколько оно прошло? Коридор, лестницу. Сколько его прошло? Час, часы… Я могу думать об этом часами, не мозгами, а часами, теперь в моей голове вместо них часы, они ходят, ходят вокруг меня. Секунда – мысль, минута – та же мысль, час – мысль на месте, она навязчива и не отстает, как старый кусок скотча, навязчивую мысль можно было прикрепить к предметам вокруг, мне было не к чему, кроме темноты – ничего… Время ушло, завалилось на койку и засыпает, а она осталась.

Нет, оно шло там, в кубрике, где действительно все уснули пьяным сном, командиры опоздали на вечернюю поверку, в ночном сопении не спалось только Колину, он боялся. Он знал, что его приятель сейчас лежит один в ящике из-под торпеды и, возможно, ему уже нечем дышать, и он уже не чувствует своих конечностей, но было страшно: несколько раз Колин подходил к спящей луне Бледного, репетировал речь, с которой он его растолкает и попросит ключ от склада, но снова возвращался, ложился и пытался заснуть, презирая себя за трусость и оправдывая одновременно. И так несколько раз в течение двух часов. Он был в ступоре. Ему было страшно и неудобно будить дедушку среди ночи, понимая, что за этим последует, что он элементарно может получить пи… Но даже не побои его пугали – он к ним уже привык, а то, что никогда не сможет сделать этого, пусть речь шла бы и о его жизни. Люди, до чего же они робки порой, что даже готовы за это заплатить жизнью, некоторые умирают, пока кто-то принимает решение. Наконец, ему удалось договориться со своей совестью, он накрыл голову подушкой и уснул прямо в одежде.

Май. Было тепло, глыбы домов зевали окнами, в коридорах города – вечернее проветривание, люди держали друг друга за руки, за талии, за задницы, более одинокие держались за сумочки, за букеты, за газеты, кто-то держал слово, кто-то сдержал (хотя сдерживать его удавалось в мае с трудом) и поэтому гулял в одиночестве. Дети шалили, дети все время шалят, даже когда становятся взрослыми.

Я тоже держался за руку, за ее руку, тонкую и изящную, с белыми клавишами пальцев, я никогда не говорил, что люблю, но при этом никогда и не отказывался. Вдвоем нам было так же хорошо, как и в одиночестве, поэтому встречались мы чаще, чем разговаривали по телефону, мобильная связь, Интернет – это то, что больше всего отдаляет.

– Ты меня еще ни разу сегодня не поцеловал.

– Ты тоже.

– Я все еще от вчерашнего отойти не могу. Меня так приплюснуло не то ревностью, не то обидой, я не знала, что делать, куда идти и, главное – зачем. Хорошо, что ты вовремя вернулся в вагон.

– Не может быть! А с виду ты была ничего, даже не дымилась, покраснела только малость. Я думал, ты держишь ситуацию под контролем.

– Ну кто мог предположить, что в этом же вагоне едет твоя бывшая сокурсница? Один шанс на миллион.

– Я же тебе сказал, что отсутствие шансов – это мой конек. Теперь убедилась в моем очаровании?

– В твоей предприимчивости. Я жду возмещения ущерба.

И я поедал малину ее губ, вдыхая сено волос, ладонь, проскользнув по талии, добралась до второго размера мыши на коврике платья. Я был счастлив, это была моя любимая игра, там я занимал все пространство, в полный рост своих высоких чувств. Я поправлял ее волосы, смотрел в ее глаза, казалось бы – ничего особенного, вот они ресницы, вот они веки, вот оно стекло зрачков, полное любви: в них ни жалости, ни боли, ни лести. Настоящая любовь – любовь без вопросов. Море любви плескалось животной радостью в ее голубой бездне. Я бухал эту любовь, а она все не кончалась, и это состояние переходило в зависимость. От настоящей любви можно спиться, стать алкоголиком любви. Пойти в армию, – как подшиться: ни тебе поцелуев, ни девушки, ни свободы. Лечись.

Я ухаживал за ней трепетно и ненавязчиво, будто поливал цветок на подоконнике, который в один дерзкий момент должен был зацвести розовыми лучами рассвета. Я не предполагал, сколько времени это займет, но процесс настолько меня вдохновлял, что не хотелось торопить события, скорее, я их даже сдерживал, понимая, что всякий цветок имеет свой закат. Судя по тому, как она шла ко мне навстречу, и ее это окрыляло не меньше, чистота вытесняла пустоту, когда мы разговаривали, паузы между словами несли еще больше смысла.

– Я все время думаю, насколько нас хватит?

– С такими темпами, мне кажется, еще на сотню лет… Потом мы поженимся, ты родишь мне детей, я буду лежать целыми днями дома на диване, ни фига не делать, только любить тебя, с каждым днем все больше и больше. Как тебе такое?

– Заманчиво, но на это я не клюну. Любить – это же так скучно, на одном и том же диване, с одной и той же женой – ты сойдешь с ума раньше, чем обезумеешь. Кстати, чтобы ты выбрал: сойти с ума или обезуметь?

– Я склоняюсь к безумству. Полюбишь меня безмозглого?

– Когда нет достоинств – любят за недостатки.

– Прямо-таки и нет?

– Ну, есть один – ты хороший.

– Звучит, как болезнь.

– А что тебе не нравится?

– Хороший – это значит тот, который живет по твоим правилам. Встречаешь ты его, а он открывает в голове своей инструкцию с пометкой «Ее правила» и следует им, пока с тобой не расстанется. Ты с ним прощаешься и думаешь: какой хороший человек.

– Что же думает другой?

– Примерно то же самое: как же хорошо ей со мной было! Пусть теперь всем расскажет, какой я хороший.

– Слушай, мне еще в книжный надо зайти, кое-что посмотреть для домашнего чтения по английскому.

– Пошли, люблю между полок слоняться, в запахе типографии. Мне нравится в этом слове первая часть: мы тут типа графили для вас, типа столько умных книг для вас написали.

– В книжном сегодня аншлаг. Тебе не кажется, что люди слишком много читают? Неужели это действительно помогает им жить?

– Скорее, выжить.

– Откуда столько пессимизма?

– Выжать из жизни все. Веселые человечки треплют книги, они вытряхивают из них чью-то чужую истину. Наверное, своя опротивела, и рассуждают: «Вот так я хотел бы жить, а вот так – умереть, а это возбуждает, хотя и пошлость», смотрят на обложку, потом – на цену, потом – на тираж, и ставят обратно.

– Пошлость возбуждает сильнее, чем красота.

– Потому что ее можно потрогать, она всегда голая, а красоту еще надо раздеть.

– Но это же дорого.

– Если ты про свою, то да, это дорого, мне дается дорогой ценой.

– Ты слишком медленно раздеваешь.

– Просто я не тороплюсь.

– Да нет, ты боишься.

– Да – я трус, тушуюсь перед прекрасным. Черт, ты связалась с трусом. Та, что спряталась за трусами, связалась с трусом. Ок, сегодня я тебя возьму.

– Как эту книгу?

– Да, ты станешь моей настольной книгой, нет, лучше – надиванной, я буду читать тебя от корки до корки днем и ночью.

– Тогда уж до икорки.

– Ты эту решила взять?

– Нет, у этой мне не понравилась обложка.

– А вовнутрь ты заглянула?

– Название слишком много говорит за себя. Какие странные имена у книг!

– Не то, что у нас.

– Они уникальные, по ним можно определить, что внутри, по человеческим – никогда. Имя Мэри… Ничего не говорит, никакой информации. Выстраивай дальше отношения, чтобы что-то узнать, убивай время, нервничай, жди звонка… Не факт, что еще повезет.

– Поэтому у книг больше шансов стать нарицательными. Ты не преувеличивай свое значение – будешь неуязвима, зачем тебе эти нюансы, детали личной жизни, есть девушка Мэри. Хочешь? Бери, открывай, листай. Не хочешь – положи на место.