Страница 23 из 29
Пришлые голоса
Несколько раз в день пациенты выстраивались в холле в очередь за лекарствами. Дежурная медсестра обыденным тоном задавала им один и тот же вопрос: «Ну, как дела с «голосами?»
Первый раз Анчутка растерялась: «Какими голосами?» Та усмехнулась, а стоявшая рядом старенькая санитарка дотошно проверила, приняла ли Аня таблетку: осмотрела ее рот, попросила показать язык и под ним, ощупала складки халата.
На вопросы о голосах пациенты отвечали по-разному. Одним странные сущности рассказывали анекдоты, других – оскорбляли. Третьим приказывали: вставать или лежать, обедать или нет. Но могли потребовать устроить пожар, что-нибудь сломать или кого-то убить. Один из пациентов запомнился Анчутке надолго: «голоса», явившиеся ему дома после застолья с алкоголем, приказали выпрыгнуть из окна девятого этажа. Он упал животом на заборные колья, но чудом остался жив. Теперь его лицо и тело сплошь состояли из шрамов, но всё же он ходил на своих ногах, с костылём. Больные прозвали его Франкенштейном.
Дарить свет
В первую ночь в Аниной палате повесилась пациентка – та, что якобы видела дьявола. Разбуженная криками, Анчутка принялась размышлять: как больная умудрилась это осуществить, и что делают после смерти души сумасшедших людей. Но изнеможение взяло верх, и она уснула, не замечая шума. Следующие несколько дней врачи подбирали для Ани лекарства, но побочные эффекты проявлялись чересчур явно. От одних таблеток у Анчутки сковало шею, и она не могла двигаться. Девушка перепугалась, но доктор заверил: «Это быстро пройдет». От других возникло чувство, будто всё ее тело излучает теплый, радужный свет. Остро захотелось дарить его всему миру! Однако эта радость обернулась высокой температурой и ломкой. «Я здесь, Анечка», – ласково говорила Марго, стоя у кровати, и голос подруги помогал девушке сохранять спокойствие. Наконец, врач назначил пилюли легкого действия, витамины «В», и больше не посещал их палату.
Посудомойка
Больничная обстановка угнетала. Анчутку пугал вид людей с поврежденной психикой, житейские проблемы подавляли не меньше. Она пренебрегала больничной едой, с опаской мылась, брезгливо смотрела на казенную постель, воображая, что за пациенты спали там до нее. В семь утра санитарки будили подопечных и по очереди отправляли в уборную, потом взвешивали и вели на завтрак.
Анчутка не верила цифрам весов: поначалу те показали ей пятьдесят один килограмм, а затем сорок девять. «Я уменьшилась почти в два раза? Что за небылица! – возмущенно говорила она санитаркам. – Не вздумайте записать это в журнал! Ваши весы поломаны».
В столовой Аню усадили вместе с другими «анорексичками» за отдельный стол, на видное место. Соседки боялись есть, поэтому санитары следили, чтобы они съедали объемные порции каши на молоке со сливочным маслом, хлеб и вареные яйца. Аннушка ничего не имела против пищи, и захотела вновь немного пополнеть, заметив, что кожа перестала быть упругой, волосы сделались сухими и ломкими, а грудь – маленькой.
– Ешь, – заговорщицки округляла глаза Маргарита, – не то в расцвете лет превратишься в старушку. А еще раньше тебе придется постричься. Неужели тебе не жаль роскошные локоны?
– Конечно, мне нужно питаться, – грустно повторяла Анчутка. – Но как? Едва я подношу ложку ко рту, к горлу подкатывает тошнота. Меня рвет, но я изо всех сил зажимаю рот, стараясь скрыть это от санитаров. Пытаюсь глотать, но желудок тотчас сводит от боли! Я терплю изо всех сил, потому что врач сказал: «Ешьте спокойно, Анюта: ваши органы здоровы! Они не могут болеть!» Но я не в состоянии выдержать больше трех ложек…
Аня закрывала лицо руками и плакала.
У соседок-анорексичек больничный рацион вызывал панику. «Садисты! Во что я превращусь из-за вас?» Они скандалили, прятали еду и вызывали рвоту, засовывая в рот пальцы, из-за чего получали тяжелые психотропные лекарства. Анчутка искренне пыталась есть, однако большая часть ее порции всякий раз оказывалась на скатерти. Поначалу санитары ругали ее и вызывали врача. Он объяснил, что организм депрессивной пациентки тошнотой отвергает действительность. Поэтому, поощряя ее усилия, медики стали хвалить Анюту за каждый проглоченный ломтик. Чувствительная к доброте девушка начала успокаиваться, организм уже не так рьяно отвергал пищу.
Глядя на соседок по столу, Аня вспоминала о Друвисе, его восхищении худобой, и содрогалась, сознавая, до чего себя довела. Ведь она принимала его слова за истину, когда он всего лишь глупо шутил. Поэтому раньше после еды, боясь пополнеть, она вызывала у себя рвоту или принимала сильное слабительное. Потом у нее болело сердце. Вместе с исчезновением Друвиса исчез и страх еды, однако из-за душевного горя легкий недуг, сделав зигзаг, перешел в новую форму, когда хорошо поесть, даже при желании, сделалось невозможным. «Вот бы тебя завлечь в эту полупрозрачную компанию, папаша, – представила Анна. – Что бы ты сказал тогда? Нет, тебе бы здесь никто не понравился!»
Кончалась больничная трапеза одинаково: маленький, подвижный человек средних лет, уроженец Ташкента, деловито набивал карманы черным хлебом. Медсестры выбрасывали его запасы, а он кричал о неприкосновенности частной собственности, вставал в боевые стойки и махал руками. Санитары забирали буяна и привязывали к кровати.
После завтрака Анчутка лежала под капельницей, принимая питательные растворы, а днем начиналась общая трудотерапия: мытье коридоров, палат, посуды и туалетов. Тех пациентов, кто отказывался работать, дежурная сестра отмечала в журнале, и бунтовщики получали добавочные лекарства. Скромную и красивую Аннушку медсестры жалели за растерянно-смиренный вид, и приставляли ее только к мытью посуды.
Через несколько дней в лечебницу поступила двадцатилетняя блондинка с анорексией. Сквозь полупрозрачную, подвисавшую, похожую на кисею кожу лица по-старчески проглядывали линии черепа. Почти исчезнувшее тело едва угадывалось в болтавшемся на острых плечах казенном халате. Гордо подняв голову, она заявляла: «Я нереально красивая! Я горжусь моим весом и тем, как выгляжу!» Если кто-то пытался возразить, она язвительно бросала: «Не завидуй, жирная страхолюдина!» Еду исхудавшая барышня выплевывала, а если санитары заставляли ее что-нибудь проглотить, хрупкое создание превращалось в агрессивное чудище, которое им приходилось связывать.
Потом на Аниных глазах умерла двадцатисемилетняя украинка. Она выглядела худой, но не чересчур, до гордой блондинки ей было далеко. Однако дома у нее остановилось сердце. Муж сделал искусственное дыхание и вызвал «Скорую». Врачи выяснили, что его жена изнуряла себя рвотой, долгими тренировками, и у нее два года не было месячных. Девушку привезли в психиатрию. Она слабо улыбнулась Аннушке и сказала: «Я очень устала. Хочу поспать…» – Легла на соседнюю койку и умерла. Лишь слабый хрип донесся из ее горла, словно она пыталась прокашляться. Анчутка очумело смотрела, как быстро коченеет тело вновь прибывшей, как меняется цвет ее лица, становясь безжизненно-желтым. Яркая молодка, словно заколдованная, оборачивалась бессмысленной куклой.
Страшное превращение захватило Анну, и она за руку притащила в палату Чижика:
– Посмотри, хроник суицида, на свое будущее. Это – как ворожба злой ведьмы. Каждая минута отбирает цвет и подвижность кожи. Всё, что делало тебя человеком. А ведь это часть нашего бытия! Так кончается жизнь.
Склонив голову набок, Чижик оценивающе глядела на труп.
– А что, – заметила она, – очень даже красиво. Обворожительный последний аккорд! Такой не придумаешь, не сыграешь. Почему бы и нет! Были бы зрители.
Внезапно она побелела и осела на пол.
– Боже, я вспомнила! Театр! Да, он был моей жизнью! До поликлиники, до смертей и ремиссий. Ну почему, почему меня выгнали?!