Утро вечера

Мысленный фонтан клокотал лишь внутри, наружу ему было заказано. Таня не была посвящена в роман века. При её общительности он мог бы стать достоянием всей школы, включая педсовет. И без того моральный облик Анны Маниной уже с трудом тянул на моральный. А ей ведь ещё нужна характеристика.

Попасть в «десятку»

До звонка оставались ещё минуты, можно постоять у окна в коридоре. Любимое занятие: прожигание окошек в мир. Приставляешь палец подушечкой к куску льда, в которое превратилось оконное стекло, – вот тебе оконце. А можно прижать всю ладонь – жжёт, как огнём. Ничего, потерпишь, зато окно так окно – целый двор виден.

– Не пойду больше в буфет, и не тащи меня. Целых шестнадцать копеек на этот кекс угрохала, можно было марки купить «Цветы альпийских долин», – бубнит Аня, отвернувшись к окну.

– Чё тебе эти марки, из-за них что, с голоду помирать? Копишь, копишь… Ну когда расскажешь, где ты была тогда? – умоляюще проблеяла Танька, дожёвывая свой кекс.

– У-уй! Вот пристала!

– Пристала, да? Счас ещё не так пристану! – Танька, кое-как обтерев руки о фартук, хватает подружку сзади поперёк туловища и с силой мотает её из стороны в сторону, вытряхивая из неё ответ.

– Да отпусти ты! Скаженная, – Аня отпихивает Таньку от себя. – Совсем, что ли! Просила же, не делай так!

– А я тоже тебя сколько просила – расскажи… – рот у казачки до ушей, не обижается. – Чё б тебя трошки не потрепать, легкота одна, когда не в обмороке.

Казачка эта… Нет, ну это ведь не означает, что они перестанут видеться и дружить с Танькой – если Аня перейдёт в другую школу. И всё же малость скребло. Здорово было бы сманить и её тоже. Увы. По инглишу у Тани твёрдый трояк, и не получалось вытащить её хотя бы на четвёрку. Не шёл он у неё. Зачем ей английский, если она собиралась в медсёстры? Да и с русским-то у неё было не всё так гладко: «Не скажу мамы».

– Ну что тут рассказывать! Ещё ничего не понятно.

Не хотелось говорить об этом, вообще ни о чём. Навалилось чувство потери. Ненужности. Собственной лишности. Потерять, даже не обретя, – такое под силу только умельцам вроде неё. Какая там личность, ха-ха – одна сплошная лишность. Такое знакомое, почти неотвязное чувство. С первого класса, подумать только!

Вот она, та девчонка с двумя тонкими косичками ничком на задней парте. Парта чужая, она забралась в неё на перемене, чтобы никто её там не заметил: приникнув к заляпанной деревянной доске, как к единственно родной, горячо рыдающую. И сейчас Аня помнит смутные запахи краски и чернил, исходящий от деревянной поверхности, видит кем-то отколупанные островки в толстом слое краски десятки раз крашеной доски. Всё-таки застукали её какие-то девчонки, пристали. Какую-то чушь про какие-то пеналы им наплела. Не могла же она сказать этим первоклашкам, что её слёзы – это слёзы разбитой любви. Ревности, безысходности и тоски.

Коля Ребков, с которым они сидели за одной партой… Не сидели, а проживали каждый урок – вместе. Потому что они разговаривали друг с другом, делились ручками, тетрадками, мыслями. Вместе учились на одни пятёрки. Наверно, Аня до конца и не сознавала, что этот мальчик – её первая любовь, пока не грянул гром.

Гром – новенькая, пришедшая в их класс. Что тут сказать. Красавица. Впервые, наверное, Аня и осознала – что такое красавица. Что такое красота. Это непохожесть, это единственность. Все остальные девчонки сразу стали собранием мокрых куриц на одно лицо. Но её лицо… Смуглая роза. Уже одно то, что у этой девочки была знойная смуглая кожа в этом городе зимы. Откуда она только взялась! Алла – алый бутон рта и чёрные глаза с загнутыми ресницами. И вовсе не отличница никакая. Может, она была цыганка и точно – воровка. Она украла их «вместе» в первый же день, превратив его во «вместе Коли и Аллы». Коля сделался будто глуховат – перестал слышать, когда Аня обращалась к нему. И подслеповат – смотрел, но её не видел. Она стала лишней. До самого окончания начальной школы.

Другая школа. И опять двадцать пять. То есть не двадцать, и даже не два, а как прежде – один.

Лжепринц отвернулся от неё, не удостоив даже разговора, просто, из вежливости. Обсуждают, наверно, с этой Милой, какой она, Аня, монстр. Не только это, а вообще… «Какое же это счастье – говорить обо всём с кем-то! С кем-то… кто тебе интересен, кто похож на… Неважно».

В тоскливом оцепенении Аня уставилась во двор сквозь россыпь своих окошек – безжизненная снежная пустыня с плохо расчищенной дорожкой посередине. «Хоть бы ёлку поставили, что ли…» Стужа распростёртого пустого белого, вдали забор и фонарный столб. Казалось, она сама пустеет изнутри, холодеет, становится всё площе, всё ненужнее здесь.

– Думаешь, я не вижу – это же всё из-за того, куда ты бегала. Я, может, даже знаю куда. Но лучше сама скажи, – не унималась подруга.

– Какая же ты… Своего добьёшься, – Аня повернулась к ней. – Ну, знаешь ведь, я остаюсь на дополнительные по английскому. Разбирали там как-то рассказ О’Генри, я его очень люблю, и мне Зоя Яковлевна вдруг говорит: тебе надо бы в другую школу, с уклоном на английский.

– Во! Так я и знала! В десятку?

– В «десятку»?! Её так называют? – удивилась Аня.

– Как будто не знаешь! И не знаешь, кто там учится?

– Кто, кто… Ученики учатся.

– У маминой бывшей начальницы дочка там, потому что теперь она в обкомовском буфете работает.

– Дочка работает?!

– Та не дочка, начальница бывшая, не придирайся. В «десятке» непростые учатся.

– Вот, ты больше моего знаешь. И что, если такой «непростой» ни в зуб ногой по английскому, так его примут?

– Ой! Не знаю. Ну, разве попробовать… Ты ведь у нас по нему лучше всех.

– Мне просто нравится язык. С первого урока влюбилась. То есть, в учительницу, конечно. Помнишь, как Зоя Яковлевна у нас появилась?

– Ещё бы! Я ж замечтывала причёску, как у неё, не вышло из моих.

– Да что причёска, какое у неё всё было, особенно кофточка! Не могу… Прозрачная, тёмно-розовая, с пышным фонариком. И вообще – она такая! Лучистая.

– Как невзрослая.

– Точно! Эти взрослые, они какие-то… дубоватые, будто в драповых пальто все, на часы только смотрят: «А? Что? Улыбка? Какая улыбка?»

– Ага, все придут такие… у! А у неё мы же ухахатывались с первого урока, помнишь? – Танька снова готова была расхохотаться ни с чего, так засияли глаза.

– Сразу начала нам на английском всё давать, простенькое и смешное – и всё было понятно. Вообще, предмет – такой… Как будто заглянул в окошко чужой страны, страшно далёкой. Знаешь, как называются там предметы, и она уже не такая далёкая. Мне от этого почему-то так радостно делается.

– Конечно, – вздохнула подруга, – у тебя способности, а у меня нету.

«Попробовать ещё как можно. Скажу маме: иностранный мне нужен, чтобы читать научные статьи по всяким техническим новинкам. Ей понравится, она ж помешана на научной работе, вот только не знает, как тогда быть с преподаванием».

Может, она и хороший педагог в институте, но дома… После появления англичанки в их школьной жизни Аню накрыло новое течение в её творчестве: рисование моделей в ею же придуманных нарядах. Были у Ани и самодельные картонные фигурки, для которых она рисовала бесконечные вороха одежды – целые коробки. «Я буду модельером!»

«Чтобы быть модельером, надо уметь шить. А у тебя руки не из того места растут». Сказала мама.

Теперь Таня смотрела во двор, приуныв, – редкое для неё состояние. И не вид обесцвеченной равнины был причиной. «Конечно, уйдёт она из нашей школы».

– Вот они! И что там ещё за скандал у вас в столовой? – подруг окружила тройка начальниц У. Ч. С. во главе со старостой. Распределения, как такового, на ум, честь и совесть не было. Каждая из них была сразу всем.

– У нас?! Мы… по кексу съели. Кексы что, нельзя? – с нотой благородного возмущения-удивления ответствовала Татьяна.

– Ну-ну. Молитесь, чтобы Мила Клочкова не рассказала про кексы. Да хотя всё равно уже. Что родительское собрание завтра, хоть помните? – снисходительно поинтересовалась главная из начальниц, Максимовна.