Выстрел в Вене

– Как что округлый? Как кто?

Константин смутился и отвернулся. Как буква «О»? Ну не говорить же девушке про ее рот! Как-то неприлично… Ладно, забыли, о-млет так ам-лет…

Дядя Эдик ценил отца. А за что? Чудак так ни разу и не ответил Косте на этот вопрос. Собственно, Эдик ни о чем не говорил прямо. То есть так, как привык объясняться Константин Новиков. Эдик для всего находил оборот. Форму. Даже про фашистов. Были у него свои про них истории. Вот хоть про корову Геббельса, которую Кирилл Петрович Новиков просил не рассказывать его детям… А кому еще? Своих у Эдика не было. Так что рассказывал, обходя запреты. «Ну, уж, скоры мы и коров за клички репрессировать. Ах была она скромна, та корова Берия, не давала молока, даром что империя… Как бы они нас в отместку на своем коровьем му-му. как-нибудь на «му» не прозвали», – ворчал он, объясняясь с Кириллом Петровичем. Костя вслушивался в голоса взрослых, доносящиеся с терраски, и мечтал когда-то так же легко, кругло без привязки к колышкам, говорить по-русски. Не вышло.

«Писать кругло не научишься, это дар божий, голубок с рожей», – смеялся на то Эдик. Его правда. Хотел Костя кругло, а стал наоборот, прямой и топорный в речи, как приписной военный. И стесняется этого. Он ведь не военный. Он относится к новому классу, народившемуся на Руси – как бы военных. Смешно теперь. Теперь, когда снова есть военные. Как бы настоящие. И даже в чести… Только военным Константин никогда не хотел быть… «Каску на душу не натянешь», – и так говаривал Эдик.

И снова острый кулак в плечо. На сей раз легонько, но и это уже слишком. Чай, не сестра.

– А омлета больше нет. Так Вам что, курицу, мужчина? Ау!

Константин оторвал свинцовый лоб от стекла, на котором остался затуманенный островок. Зачем спрашивать? Зачем предлагать то, чего нет? Зачем вообще все? Зачем отец принимал подношения раввина из Аргентины? Вот вопрос вопросов! При чем тут курица? Новиков так и не ответил. Он задрал взгляд поверх головы соседки, будто не видя ее. Он знает, это не вежливо…

«Кося, тебе необходимо научиться обращению с женщинами. Таким букой ты никогда не обрастёшь семьей. Или такую найдёшь, что локти будешь кусать», – раз за разом увещевала его сестра.

И он признает правду в ее словах. Не выходит у него с нормальными женщинами. Как будто предохранитель, вмонтированный в душу, щелкнул и опустился. А чтобы его поднять, что-то должно с душой произойти, что-то она должна совершить… Последняя полунормальная его женщина – снайперша из Болгарии. Софья из Софии. Странный в Болгарии биатлон? У них там многое странно. «Да» и «нет» перепутаны, наизнанку головой мотают. А его это устраивало. Женщина – инопланетянка для мужчины, а потому лучше во всем, последовательно и до конца, без соглашательства и без мелкого ослиного упрямства, признавать ее право считать правое левым. И не позволять ей путать их на мужской территории. София была умна, точна, по-своему грациозна и привлекла его сочетанием холодности и страстности.

Хладнокровие в одном, буря в другом. Они вдвоём неплохо крутили любовь два года. Общее тело с восемью конечностями, общее дело, общее, пусть недолгое, прошлое. Байки, истории, скелеты в шкафу. А потом обнаружилось, что для того, чтобы быть вместе и дальше, нужно искать поводы. И проще найти повод, чтобы не быть… Год назад до него дошло известие о ее гибели под Луганском. Сердце екнуло? Он не может сейчас вспомнить высеченного из камня чувства. Помнит только ровную, без боли, пустоту. Минута молчания – это точный и проверенный способ скрыть в тишине эту пустоту. Не то с Эдиком. Его по сей день не хватает, его пустота ноет. А тогда вопрос: зачем вообще такому сердцу женщина? Лучшей, чем София, Константину все равно не найти. Зачем он лучшей? Лучшая захочет копнуть поглубже в его душу, она не станет довольствоваться близостью инопланетян, как некогда София. А ему это – о душе – надо? С Софьей они ни разу не заговаривали о душе. Запретная зона, нейтральная полоса между планетами. Он, Константин Новиков, за это не в претензии…

Отец, Кирилл Петрович, «таких» тем не то что избегал, но как будто становился с ним осторожен, как взрослый с ребёнком, – только Константину порой казалось, что взрослый – он, а отец в себе не уверен, не знает, как в школе говорили, формулы верного ответа. Или, как однажды сформулировал дядя Эдик, «твой Кирилл Петрович боится знать, как надо». О душе – доводилось с Эдиком. Только Эдик тот ещё был душевед. «Ты не верь, Костя, что у тебя душа есть. Нет ещё в тебе души». «А что же тогда беспокоит меня, Эдик»? «А выпавшая пломба беспокоит больше, чем целая. То, чего нет, беспокоит больше чем то, что есть. Нет в тебе души, хотя не совсем так – душа родится сразу, как ты умрешь. На твоём месте. Сохранив энергию. Есть такая слабая энергия – подобия. Но это потом. Это если займёшься настоящей физикой, как Кирилл. Нет, нет, именно физикой души… На том месте конденсируется душа, где было чувство справедливости. От справедливости – одни ошибки, ты это учти. А так что и не надейся избежать греха. Живи себе так что, бей себе шишки. Спеши натягивать колготки. И об этой штуке – душе – много не чешись. Сохрани ты огонёк жизненности – на него она и прилетит»… Так что же, всех и вся простить, воткнув крест осиновый в могилу справедливости? Ты в бога поверил, дядя Эдик? Да упаси боже. В Льва Николаевича Толстого. Простить – возвыситься. А вот принять, что у каждого место своё и рояль своя – этому не всякий-який научится. Так?

«Если бы души совсем не было, что тогда несло бы тебя в Вену? Беспокойство чего? Или прав Эдик, и беспокоит не душа, а орган справедливости? Чертово розовое море! Когда это в последний раз ты размышлял о душе? А тут развезло! Нет, развело! Вот чудесный русский язык»!

– И я тоже не понимаю, зачем спрашивать, если все равно нет? – Брови девушки тоже оказались гуттаперчевыми. Брови, которые могли бы достать апогеем дуги до выпуклой доли лба – такого он не встречал, и эти брови его заинтересовали.

– Это очень по-немецки; если в инструкции предписано спросить – спросят. И очень по-австрийски – что омлета не хватило, – девушка продолжила сыпать словами.

– Часто бываете в Европе? Познали немецкий орднунг? – вступил в права участника диалога Новиков.

– Нет, скорее австрийский озохенвей, – живо, не раздумывая, среагировала девица.

– Живете или работаете? – пропустив озохенвей, продолжил допрос Константин. Ему любопытно было наблюдать за лицом.

– В культурную столицу я по работе.

– По тревожному письму?

– По тревожному нас в Саратов или в Урюпинск. А сюда – по культурной потребности. Для ее удовлетворения.

– Потребности или надобности?

– Это откуда думать…

– А откуда можно думать? Разве не из головы? Есть варианты?

– Можно из прошлого. В Урюпинске мы тоже бывали. Можно из будущего. А если из настоящего – то по надобности. Согласны?

Новиков прищурил глаз. Какое разнообразие овалов предоставляет это лицо!

– А почему Вы решили, что я согласен? На мне написано, что я действую по надобности, и что я – не гласная, а согласная?

– Шутите?

– Ничуть. Я не умею шутить.

– Принято. Вы дольше обычного разглядывали облака для мужчины с такими набитыми кулаками, так что как раз наоборот.

– Так Вы – журналистка? – нахмурился мужчина, срезав линию про облака и про кулаки. Ближе к сути!

– Точно. Хотела быть писательницей, училась на филолога, а стала журналисткой.

Константин хмыкнул. Он не любит журналистов. Кто их сейчас на Руси любит, из честных то, из пахотных, из тех, кто в пахоту по нос да уши, когда свистят мушки над головой. Но говорить об этом девушке он не счёл уместным, разглядев в том свой профит.

– А дальше? То есть если из будущего?

– Из будущего? Ну, женой, матерью, переводчицей.

– Почему переводчицей? – не ожидал мужчина.

– Знание языков плюс работа на дому. А в секретарши не гожусь, я девица забывчивая и не обязательная. Больше ничего не умею. Мне ещё прочили в актрисы – за подвижное мое личико. Только актерство – не мое, актрисы – части речи зависимые.