Страница 4 из 10
Не проходит и двух дней, как заявляется ко мне домой военком.
– Молодец! Орёл! Выступи перед школьниками, расскажи им, что в армии из них сделают настоящих мужчин!
– Да зачем мне это надо? – удивляюсь я. – Отродясь нигде не выступал. Даже на комсомольском собрании. А тут нашли Кобзона, перед публикой выступать.
– Ты выступи. Я тебе к отпуску ещё три дня прибавлю.
– А вы можете?
– Я всё могу, – кивает военком.
Ну я и согласился. Привели меня в родную школу, вышел я на сцену перед сотней пацанов разного возраста и рассказал им про армию. Ну как рассказал – приукрасил сильно. Про то, как мы с «дедушками» в разные игры играли – ни слова. И про то, как в учебке хочется спать и есть – тоже. Только хорошее.
Пацаны на меня смотрят во все глаза. И в этих глазах патриотизм огоньками горит. Ещё бы. Перед ними не какой-то старик-ветеран с замшелыми воспоминаниями о далёкой войне. А почти их ровесник, младший сержант, который вот ещё недавно в этой самой школе учился. Ему и веры больше.
Некоторые из этих ребят погибли потом в Афганистане. Но мне хочется верить, что моей вины в этом нет.
Вернулся я в часть только через две недели. Отдохнул, отъелся на родительских харчах. Ещё и с собой привёз, приятелей угостить. Так сил набрался, что на первой же тренировке с капитаном, пару раз неплохо его приложил.
– Растёшь, боец, – обрадовался капитан, длинными ударами загоняя меня в угол. – Ещё бы немного и свалил бы. Надо теперь с тобой ухо востро держать.
Служил дальше. Со временем получил ещё одну лычку на погоны, стал сержантом. Подходил к концу первый год моей службы. И именно это время Пантюх выбрал, чтобы отыграться за тот проигранный бой.
До этого он как-то особо не проявлял себя. В подразделении, кроме него было ещё четверо старослужащих «дедушек», но он у них верховодил и подбивал на всякие пакости. Доставал пару «духов», но как-то терпимо. Все понимали, что без дедовщины в армии никак и принимали это всё как должное. Меня они вовсе не трогали. Во-первых, я был единственный сержант из молодых, во-вторых, санинструктор, в-третьих, опасались, что я расскажу всё капитану-боксёру.
А тут – такой подарок. Однажды вечером, когда большая часть бойцов писали домой письма или подшивали подворотнички, Пантюх подошёл ко мне.
– Слушай, дело есть, – заговорщицким прохрипел он мне на ухо.
– Какое дело?
– Идём в «мойку», расскажу. Нельзя при всех.
У меня и мысли не мелькнуло, что он что-то задумал. Молодой я тогда был, не верилось мне в подлость людей. Только зашли, как на меня навалились сразу четверо, бросили на пол. Один сел на ноги, двое прижали руки, четвертый взгромоздился на спину и заткнул грязными лапами рот.
Пантюх с гаденькой улыбочкой склонился надо мной.
– Что, доктор, не дышишь? Не сцы! Мы тебя сейчас в «черпаки» переводить будем. Святая армейская традиция.
Чувствую, стягивают с меня штаны. Напрягся, дергаюсь изо всех сил. Но куда там. Их четверо, все тяжелее меня. А дверь закрыта плотно, другие солдаты в казарме и не слышат ничего. А даже если и слышат – никто не поможет. Все боятся «дедушек».
Пантюх достал солдатский ремень и принялся меня лупить. По традиции он должен был нанести мне всего двенадцать ударов, переводя из «слонов» в «черпаки», но ненависть его ко мне была так сильна, что он увлекся и бил уже без разбору. Даже его товарищи заволновались:
– Серый, Серый, ты чего? – подал голос тот, кто сидел на моей правой руке. – Хватит уже.
– Погоди. Я тут за один должок рассчитаюсь, – тяжело дыша, ответил Пантюх. И бил дальше.
Наконец он то ли устал, то ли отвёл душу. Меня отпустили. Я встал, застёгивая штаны, весь белый от боли и унижения.
– Ну что, понял? – с прежней гадкой ухмылочкой спросил Пантюх.
И тут я ему врезал. Без сомнения – это был лучший удар в моей жизни. Отлично понимая, что нанести второй удар мне не дадут, я вложил в него всю свою злость на этого гада, весь опыт, всю силу, накопленную на тренировках с капитаном. Пантюха даже как-то приподняло над кафельным полом мойки. Он врезался спиной в стену и сполз вниз. В ту же секунду один из «дедушек» разбил ярко горящую электрическую лампочку и «мойка» погрузилась в кромешную тьму.
Слышу из этой темноты:
– Пантюх, ты как? – это Зяма, второй по иерархии «дедушка», правая рука Пантюха.
В ответ – стон. А потом с трудом:
– Он мне шелюшть сломал!
– Что с ним делать будем.
И тут шипящее, полное ненависти:
– Убьём!
Я прижался спиной к умывальникам.
– Подходите, гады! Сейчас я вас всех.
Тишина. Молчат. Опасаются подходить первыми. А глаза мои потихоньку к темноте привыкают. И вижу я в этой темноте крохотную щёлочку под дверью, через которую едва видимый свет пробивается. На этот спасительный свет я и рванул. Кто-то молча бросился мне наперерез, но я оттолкнул его всем телом, сбил с ног, с размаху распахнул дверь и вывалился в коридор. Мне вслед кричали, грозили, но я уже бежал прочь.
Всю ночь я прятался под лестницей. Меня искали. Мимо ходили какие-то тени, негромко матерясь сквозь зубы.
Утром в казарму пришёл офицер. Построил нас, и началась обычная армейская нудятина. Зарядка, пробежка, застилание кроватей, умывание. Пантюх с распухшей мордой прятался за спинами. Каким чудом его не замечали – ума не приложу. Зато Зяма на построении, проходя мимо, прошипел:
– П… да тебе, Док. Не жить тебе больше.
Терять мне было нечего. Как санинструктор я проверял качество приготовляемой пищи. Прихожу в столовую, где Зяма в то утро назначен старим наряда. И обращаюсь к дежурному прапорщику.
– Товарищ прапорщик, разрешите позвать старшего по наряду.
– А, санинструктор? – важно кивает прапорщик. – Зачем он тебе?
– Надо решить кое-какие организационные вопросы.
– Решайте, – пожимает плечами прапорщик. – Эй, Зяма, иди сюда!
– Я лучше сам.
– Ну иди, – сказал прапорщик и равнодушно отвернулся.
Мне только этого и надо. Я перехватил Зяму в «холодном цеху». В крошечной вонючей комнатке, где натирали свёклу на салаты и резали капусту. Зажал его в углу и начал методично и молча бить. Представлял, как они отыграются на мне и бил ещё сильнее. Бил за Пантюха, за всю их подлую компашку. Зяма быстро понял, что сопротивление бесполезно. Только закрывался руками. А я крушил ему ребра, бил по почкам и в печень. Наконец он свалился и заскулил.
– Лезь под стол, сука, – прорычал я.
Он полез. Забрался под стол, обитый оцинкованной жестью, свернулся в комочек и скулил, как собачонка. Я вспоминал, какой он гордый и страшный ходил по казарме ещё совсем недавно. И не удержался. От всей души двинул ему сапогом в живот.
– Если выживу – убью вас всех по одному, – пообещал я.
И ушёл.
Они бы меня конечно достали этой же ночью. Но спасла случайность. Как Пантюх не прятал от офицеров свою разбитую морду, его заметил замполит. А тогда в армии разбитое лицо солдата – это скандал. Замполит отвёл Пантюха в ленинскую комнату и принялся допрашивать. Тот и не сопротивлялся особо. Мигом меня сдал. А тут и Зяма из столовой выполз.
Собрались офицеры части. Принялись меня позорить. Я молчу.
– За что ты избил сослуживцев?
Молчу.
– Ты же комсомолец! Ты – сержант Советской Армии.
В общем, обычная болтология. И вот понимают же, гады, что произошло. Просто так боец, едва разменявший первый год службы не набросится на почти дембелей, не станет их бить. Но я же молчу. А Зяма с Пантюхом всё на меня валят.
Грозил мне дисбат. А может что ещё и похуже. Вывели меня перед строем и демонстративно сержантские погоны содрали. За дискредитацию образа советского сержанта и так далее. Посадили на губу. Сижу, жду чем всё это закончится. В камере холодно, сыро, плесень по углам. Хлоркой воняет так, что в глазах щиплет.
С неделю так просидел, света белого не видел. Только через крошечное зарешечёное окошко под потолком. Самое страшное в этом сидении – мозг занять нечем. Почитать только Устав дают. А чего его читать – я его наизусть от корки до корки помню. Так я принялся Устав задом наперёд учить. Очень забавно получилось. Будто демонов вызываешь.