Еврейский автомобиль

- Вам плохо, господин коллега? - спросил обер-фельдфебель, и, едва я услышал его слова, страшное видение исчезло, но страх не ушел из моего сердца.

- Нет, пустяки, это от солнца, - пробормотал я и вошел в актовый зал с его прохладными каменными стенами, я шел и думал-так человек машинально считает шаги при долгом марше, не может быть, чтобы мы проиграли войну! Дом асов не рухнет, волк Фенрир не растерзает Германию. Недаром покушение на Гитлера не удалось, этого не может быть! Поражение в этой войне означало бы гибель Германии, даже сама мысль, что такое может случиться, уже преступление! Мне стало стыдно, что я впадаю в такие сомнения, я поднял голову и увидел через распахнутую дверь сверкающую белизну вестибюля и солдат, спешивших на лекции, и я подумал, что бы ни принесли с собой будущие годы и десятилетия, одно остается незыблемым и непоколебимым: победа великой Германии в этой войне!

В зарослях ежевика

8 мая 1945 года, капитуляция гитлеровского вермахта

В воскресенье 6 мая 1945 года я еще пил кофе дома, у родителей, и размышлял, можно ли мне остаться здесь еще и на понедельник, но потом я решил все-таки уехать завтра рано утром. Я должен был 9 мая доложить в Дрездене, что прибыл из отпуска для поправления здоровья, а три дня на дорогу до Дрездена было не слишком много. Я вытянул правую ногу, она почти совсем не болела. Я был ранен осенью 1944 года при отступлении с Балкан и после двух с половиной месяцев путешествия в поездах попал, наконец, в госпиталь в Оппельне. Так как за все время пути мне только два раза меняли повязку, рана воспалилась, в фиолетовой распухшей ноге образовались флегмонозные свищи до самой кости. Мне собирались ампутировать ногу до колена, я уже дал согласие, и ее ампутировали бы, если бы не наступление русских на Висле: раненых срочно эвакуировали в Карлсбад. А там нашелся врач, который вылечил меня без помощи скальпеля. Это было зимой и весной 1945 года. В конце апреля меня выписали, хотя я еще хромал. Главный врач, который влюбился в мою сестру, по воле случая заброшенную в этот же госпиталь в качестве сестры милосердия, дал мне против всех ожиданий десятидневный отпуск для поправления здоровья. Отпуск я провел у родителей, и сегодня он кончался. А может быть, остаться еще на день? Я снова пересчитал все остановки до Дрездена и снова пришел к тому же выводу: ехать надо завтра рано утром.

Но сейчас мне не хотелось думать об отъезде. Мы сидели в кабинете за круглым столом и пили кофе, за все время моего отпуска мы с общего молчаливого согласия ни словом не упоминали о войне и сейчас тоже не говорили о ней, хотя все чувствовали, что говорить о чем-нибудь другом невозможно. Тикали шварцвальдские часы, в клетке канарейка разбрызгивала воду из блюдечка. Радио играло блюз.

Отец откашлялся, посмотрел на меня и, встретив мой взгляд, тотчас опустил глаза. Я совсем было решился спросить, как расценивает он, офицер первой мировой войны, положение на фронте, но теперь, когда он смущенно откашлялся и вопросительно поглядел на меня, я понял, что он от меня ждет ответа на этот вопрос, и я проговорил небрежно, как нечто само собой разумеющееся: "Секретное оружие", - и откусил кусок пирога.

- Да, секретное оружие, - сказал отец и повторил это слово несколько раз шепотом, словно разговаривая сам с собой, такая у него была привычка.

Потом он резко встал, выключил блюз и подошел к окну.

Мать закрыла лицо руками и начала всхлипывать.

Потом она убежала на кухню. Сквозь раскрытое окно, надувая занавески, вливался в комнату майский воздух. Пахло свежей зеленью и землей. Небо было совсем голубым. Я подошел к отцу, стоящему у окна, и молча поглядел наружу. Словно вспаханный талыми водами, низвергающимися вниз, в долину, вздымался густо-коричневый, с сочной зеленью склон, и там, где он вливался в чистую голубизну неба, торчали две гранитные скалы, как два рога на крутом лбу. На улице было тихо, дома уютно нежились в солнечном свете.

- Как прекрасен мог бы быть мир! - прошептал отец и оперся рукой о подоконник. Деревянный подоконник затрещал. - Рай божий! - прошептал грузный, приземистый человек с поседевшей головой. - Рай божий, прошептал он и глубоко вдохнул воздух, насыщенный запахом полей, словно в последний раз ощущал его вкус, и продолжал тихо говорить, не обращая на меня внимания, про райский сад, каким могла бы быть эта земля, и про ад, которым она всегда была, только потому, что мир не хотел позволить немцам ничего, не позволял даже наслаждаться ясным солнечным светом. Взлетел жаворонок. Отец затряс головой, стукнул по подоконнику так, что зазвенели стекла, и взревел, как бык, но его рев тотчас же перешел в шепот. Чем заслужила Германия, чтобы весь мир дважды топтал ее священную землю, поражал ее мечом и огнем, клеветой и пожаром? И он сам почти неслышным шепотом ответил на этот вопрос:

- Ведь мы же требовали только права на жизнь и только ту землю, которая была нашей, только объединения нашей германской нации, - шептал он, ничего более, а теперь?

Он замолчал и влажными глазами посмотрел вверх на небо. Я подумал, что прежде, чем наступит конец, разверзнутся небеса и явится бог, чтобы одним движением бровей сбросить в океан красные орды.

- Проиграть войну? Это невозможно. - Отец глубоко вздохнул и снова сел к столу.

Я налил кофе. Из кухни вошла мать с заплаканными глазами и положила передо мной еще кусок пирога.

- Будет секретное оружие, и все пойдет на лад, ведь всегда все налаживалось, - уверенно сказал я.

- Почему же они до сих пор не пускают его в ход? - испуганно воскликнула мать.

Я пожал плечами. Я тоже этого не знал.

Потом, как всегда по воскресеньям, когда собиралась вместе большая часть семьи, мы сыграли три круга игры "Не сердись!". Мы бросали кубик и молча двигали зеленые, красные и желтые кегельки - фишки. У меня были зеленые фишки, и только я сбил стоявшую уже совсем у цели красную, как сам был выведен из игры желтой фишкой отца. Теперь на поле господствовали желтые кегельки.

- Вот видите! - торжествующе сказал отец.

Вдруг он взглянул на доску, на фишку, которую только что передвинул, изо всей силы ударил себя ладонью по лбу и закричал: - Идиот! Какой я идиот!

Мы с изумлением посмотрели на него. Канарейка испугалась и жалобно пискнула.

- Какой я идиот! - повторил он снова и опять хлопнул себя по лбу. - Где были мои глаза! - кричал он. Потом он сказал, что все яснее ясного, а он ничего не сумел увидеть. - Мы, - сказал он, - следили только за наступлением русских - как кролик смотрит в глаза удава, - мы не видели, что у нас за спиной Америка, что она уже готова броситься на красных, а тут-то и есть главный шанс Германии.

Я посмотрел на доску с красными, желтыми и зелеными фишками и тоже вдруг все понял. Шумел майский ветер, я глубоко вздохнул.

- Ты правда так думаешь? - нерешительно спросила мать.

Отец вскочил и возбужденно заговорил о том, что на это указывают все признаки: быстрое продвижение американцев на западе, упорное сопротивление наших войск на востоке. Мы выжидаем, пока русские и американцы столкнутся по-настоящему. Тут он вдруг снова хлопнул себя рукой по лбу и сказал, что теперь он понял, почему мы до сих пор не применили секретного оружия. Мы не хотим зря опустошать немецкие земли. Американцы отвоюют их для нас, в этом ключ к пониманию теперешнего положения дел. "Ами" и русские столкнутся с невероятной силой, так что искры ПОСЫПЛЮТСЯ, и тогда Америка со своими людьми и ресурсами, со своими бомбами и танками вклинится в большевистскую Россию, как нож входит в масло, и вся Европа будет на ее стороне, как некогда на нашей.

- Бог не допустит, чтобы случилось иначе, - продолжал отец, - победа русских в этой войне означала бы гибель всего доброго, что есть на земле. - Он тяжело навалился на край стола, глаза его сверкали.

- Дай-то бог, - прошептала мать.

Небо было как синий шелк.

На следующее утро я распростился со всеми и отправился на вокзал, который был далеко за городом.