Страница 15 из 17
Заметив человека, лебедь остановился, вытянул шею, замер. Замер и Феофан. Так они стояли с минуту, вглядываясь друг в друга.
Первым не выдержал Феофан. Он сделал шаг вперёд. Лебедь тут же сорвался, замахал здоровым крылом, собравшись, видно, улететь. Но улететь на одном крыле разве можно? Тело его потеряло равновесие, и он завалился на правый бок. Но немедленно вскочил и резво побежал к озеру, махая здоровым крылом.
Феофан догнал его лишь перед самой водой. Да и то случайно. Лебедь с маху влетел в густой вересковый куст и запутался в нём, зацепился сломанным крылом. Феофана же долго не подпускал, шипя на него, пытаясь долбануть клювом в лицо, ущипнуть.
Поняв бесплодность прямых попыток пленить лебедя, Феофан отпрянул, отступил на шаг.
Что же делать-то?
– Чего упрямишься-то, змей? – сказал он хрипло и добродушно. – Добра ведь желаю. Брось-ка кусаться-то, а?
Как завороженный смотрел Феофан на крыло, вывернутое, плашмя раскинутое. Примерно посередке его темнело пятно. Посредине чёрное, по бокам красное. Как раз в это пятно и уперлась толстая ветка, не дававшая лебедю возможности двигаться, убежать от него, Феофана. Это как раз и был перелом.
Что-то подкатилось к горлу… Феофан то ли вскрикнул, то ли прохрипел:
– Да тебе же больно, дурень ты! Больно ведь!
И пошёл на лебедя.
Он вытянул вперед правую руку и, не замечая ударов по ней тяжёлого сильного клюва, перехватил левой шею птицы около головы, правой обнял лебедя за туловище, осторожно примял крылья, оторвал его от земли.
Фельдшерица Клавдия Минькова со сна долго не могла сообразить, чего от неё хотят. Она была младше Павловского года так на четыре и, в общем-то, всегда, ещё со школы, признавала в нём толкового мужика, за исключением, конечно, некоторых странностей, и по старому обыкновению называла его на вы.
Но тут такой поздний звонок, да и пустой вроде бы. Поначалу она попыталась разрешить пустяковый этот вопрос по телефону:
– А вы выпейте димедролу, Феофан Александрович, и ложитесь, голова у вас обязательно пройдёт. Может, и не стоит мне к вам.
– Откуда у меня димедрол, Клава? – голос у Павловского был страдальческий, с подвывом. – Приходи скорей, Христа ради, жар несусветный, голова счас треснет.
– Ну, если не димедролу, так чего другого: пенталгину, аскофену, выпейте горячего чаю – и под одеяло, пройдёт, обещаю…
– Слушай, Клавдия, – возмущался Феофан, – ты эту клятву Герострата, или как там его у вас, принимала? Тебя больной вызывает! Больной! А ты кочевряжисся. Давай быстро дуй сюда, жалобу хошь, чтоб накатал? Помру, будешь знать.
– Вот что, Феофан! – взорвалась наконец интеллигентная Клавдия. – Я сейчас Леню позову, он тебе быстренько голову вылечит. Он тебе покажет «дуй». Ты зачем меня зовёшь на ночь-то глядя? Что, я не вижу, что притворяешься! Без Зинки заскучал, небось.
С Клавдииным мужем, Леонидом, Павловскому никак не хотелось связываться: здоровый, бычара. Легенда с больной головой не прошла, надо теперь выпутываться, придумывать что-нибудь понадежнее. Не скажешь же про лебедя, вовсе сочтёт за дурика.
– Ладно, не пугай своим, оглоблей этой. Видали мы.
– Видали не видали, а голову он быстро выправит, быстрее пенталгина.
– Да поранился я, понимаешь ты, крепко причём.
Фельдшерица замешкалась, судя по шелесту в мембране, заперебирала в руках трубку – не знала, видно, что сказать. На этот раз Феофан как будто не врал. Да и то: не зря же, в самом деле, позвонил, мужик-то серьёзный, не гуляка какой.
– Так, а что за ранение? Порез, ушиб? – поинтересовалась она уже деловым тоном, каким медики всегда разговаривают с пациентами.
Павловский бухнул так, чтобы ей уже было не отвертеться, чтобы точно пришла со своими бинтами-ватами.
– Перелом у меня, понимаешь ты, хреновое дело.
– Перелом чего? – забеспокоилась Минькова и часто задышала в трубку.
– Да руку тут… Треснула зараза, как спичка…
– К-ха, да что ж вы сразу-то не. – голос у Клавдии задрожал, перешёл в жалостливый, плачущий. Таким голосом женщины разговаривают, когда чувствуют свою вину. – Про голову мне голову морочите.
– Это я от боли, – тихо сказал Павловский. – Посмотрел бы я на тебя, Клава, в таком состоянии. Всякая дребедень в голову лезет. Да и пугать не хотел, думал, так придёшь.
– Да, а диагноз-то разный, одно дело таблетки, другое – шины накладывать.
– Во-во, шины не забудь, – наказал ей Феофан, – да лекарств побольше.
Клавдия чуть не с порога попыталась оказать Феофану первую медицинскую помощь.
Запыхавшаяся, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы, быстро скинула с себя пальто, сполоснула руки, вытерла принесённым с собой полотенцем, торопливо подошла к Павловскому.
Тот сидел на стуле рядом со столом в сером шерстяном свитере и почему-то улыбался. На эту улыбку Минькова внимания не обратила. Она знала, что у больных, а тем более у серьёзно травмированных, это бывает. Своего рода шок.
– Ну так что с рукой, Феофан Александрович? Показывайте.
Павловский молчал и всё улыбался.
Клавдия стояла, ничего не понимая, потом в поведении Феофана всё же распознала некое коварство. Она не знала, что ей делать дальше.
– Где болит-то? – в её голосе начинало звенеть возмущение.
– Вот здесь, – Павловский положил свою костистую ладонь на грудь.
Клавдия резко фыркнула, словно ей дали нашатыря, круто развернулась и бросилась одеваться.
– Погоди, Клавушка, погоди, Христа ради. Не зря же я тебя позвал, ей-богу, – взмолился сначала Феофан, а потом спокойно, со значением, сказал слова, к которым хочешь не хочешь, а прислушаешься: – Понимаешь ты это, птицу красивую кто-то поранил… вылечить её надо.
Клавдия остановилась. Повернулась:
– Долго ещё врать-то будешь? Нашёл дуру! Ну я Леньке расскажу.
– Не-е, Клава, я серьёзно. Помоги, а? Надо вылечить. Век не забуду, Клава.
Минькова не знала, что и ответить: не поймёшь этого Павловского. Не зря Зинка за чокнутого его держит.
– И где этот фазан твой? – спросила она так, будто точно знала: сейчас Павловский опять что-нибудь соврёт.
– Почему эт фазан? – удивился Феофан.
– Ну он же вроде самый красивый, с хвостом.
– Не-е, у меня лебедь.
И Феофан повёл Клавдию на поветь. Включил свет.
Там, в старом обшарпанном курятнике, находилось нечто большое, белое и бесформенное. Клавдия не сразу поняла, что это действительно лебедь, потому что странное существо никак не прореагировало на пришедших людей. Только потом уж разглядела тонкую шею, чёрную бусинку глаза да жёлто-чёрный клюв, уткнутый в пол.
– Чё он как мёртвый? – спросила она вполне уже заинтересованно.
Феофан стоял почему-то бледный, растерянный, будто провинившийся ребенок.
– Не мёртвый он, а раненый, – сказал он тихо. – Я, Клава, и позвал тебя, чтобы вылечила его.
Минькова вздохнула и приказала:
– Дак доставай его, я же не могу прямо тут, в курятнике…
Феофан болезненно сморщился, вытянул из кармана рукавицы-верхоньки, надел их и полез доставать. Лебедь сразу же приподнялся на лапах, запереваливался, вытянул шею, изогнулся, зашипел и сильно клюнул Павловского в левую руку.
– Да не кусайся ты! – охнул тот и, обхватив лебедя за бока, стал вытягивать из курятника. – Клаша, держи голову, Христа ради, заклюет ведь, змей!
Клавдия помогла. Вдвоём они кое-как затащили лебедя на кухню. Тот неистово сопротивлялся, несколько раз больно царапнул Павловскому руку. Тот даже не вскрикнул. Было некогда.
– Принеси мешок! – прошипел Павловский.
– Какой ещё? – Минькова заозиралась, выискивая его глазами. Шею лебедя при этом держала обеими руками.
– Вон, на лавке, чёрный! Да быстрее, Клаша, вырывается, зараза!
Клавдия бросилась за мешком, отпустила шею. Лебедь тут же развернулся и прямехонько ударил Феофана в лоб.