Муравейник

Она обитала в поблекшем доме, однако расположенном в близости от кровеносной столичной артерии – длинные окна ее квартиры поглядывали на Страстной бульвар.

Первая комната была узкой, продолговатой, сходной с предбанником, вторая – наоборот – квадратной, заставленной мебелью, главное место в ней занимала тахта хозяйки.

Широкое удобное ложе, которое прожило на земле немногим меньше его хозяйки, в самые первые дни знакомства иной раз навевало на Ланина фривольные и грешные мысли. Однако это длилось недолго. Милица Аркадьевна была не только дамой приятной в живом общении, но дамой духовной и сознающей свое мессианское назначение. Ланин примкнул к многочисленной пастве, истовой, ревностной и ревнивой. Паства встревожилась, но смирилась. Пристрастия и выбор наставницы не подлежали обсуждению.

Однако же Модест Анатольевич не мыслил себя человеком свиты. Еще не вполне укрощенный норов иной раз напоминал о себе. Возможно, он именно так расплачивался за утомительную покладистость, которая давалась непросто.

Вот и на сей раз – он заигрался. Несколько несдержанных слов, несколько неосторожных действий, и он со смущением и испугом понял, что отступать уже поздно. Теперь неуклюжая ретирада могла уронить его репутацию, а он был болезненно самолюбив.

Осталось лишь вздохнуть и зажмуриться, не рассуждая, шагнуть напролом. Милица Аркадьевна оказалась великодушна – простила горячность и оценила его решимость. Ланин, готовый к обиде, к отпору, был неожиданно вознагражден.

Занятный поворот колеса! Он долго не мог прийти в себя, оставив гнездо на Страстном бульваре. Пришел визитером, ушел любовником. Поистине незаурядная женщина. Какая королевская щедрость! Даже не вяжется с ее образом, с ее патрицианским величием.

Он подосадовал на себя. Все-таки худо меня слепили. Вместо того чтобы ликовать, вместо того чтоб испытывать гордость, чувствую глухую раздвоенность. Что за порода, не знать мне счастья. А все оттого, что с ребячьих лет в тебе копошатся червивые мысли. И весь отпущенный тебе срок живи, прислушиваясь к их шороху, к этой постылой дрянной возне. Самые сладостные минуты отравлены их вечным шуршанием.

И в самом деле он убедился, что лучезарное ожидание легкой и праздничной эскапады решительно ни на чем не основано. Вместо изящной прелестной игры эти возникшие отношения преображались в унылый труд, в истошную бурлацкую лямку.

– Это и есть пресловутая связь, – ворчал обескураженный Ланин. – Какие-то добровольные путы.

Но разорвать их он не решался, лишь вел диалоги с самим собой, пытаясь вернуть себе равновесие.

– Ну да, – соглашался беспутный Ланин, беседуя с рассудительным Ланиным, – устроен я бездарно и глупо, я суетен, душевно неряшлив, живу, повинуясь минутной вспышке, не думая, что за нею последует. Довольствуюсь малым, нет главной струны, а все остальные давно расстроены и непростительно, грубо фальшивят. Откладываю на завтра решения, нет четкости линий, нет твердости шага. Я не способен остановиться и упереться рогами в землю. Я никогда не смогу оценить, как восхитительно одиночество, как оно чисто и совершенно – создан для ярмарочной возни, должен быть частью круговорота.

Но тут же не забывал отметить, что эта способность так безбоязненно, так прокурорски взглянуть на себя все же подчеркивает незаурядность.

Тем более нельзя отрицать – кроме естественных осложнений такие серьезные отношения с умной и уважаемой дамой тешили его самолюбие. Оказываясь в мужском кругу, он чувствовал себя много уверенней, почти на равных с самыми славными и популярными ходоками. Даже когда в сиянии славы, в чаду и звоне звучных легенд в стенах редакции появлялся вернувшийся из вояжа Лецкий, Ланин сохранял равновесие. Отныне они меж собой общались, как две суверенные державы.

И многоопытный Лецкий почуял, что Ланин заметно переменился. Ушла подчеркнутая учтивость, которая страховала Ланина от тягостных виражей общения. Исчезла былая словоохотливость, которой сам Ланин всегда тяготился – теперь он помалкивал с удовольствием. Да что говорить – изменилась стать, он нес себя с вальяжным достоинством. Совсем не трудно было заметить: Модест Анатольевич знал о себе нечто, чего не знали другие.

Если б еще Милица Аркадьевна была уживчивей и сговорчивей! Как мало нужно нашему брату, чтоб пребывать в своей тарелке! Дал бы Господь этой мудрой даме с ее государственным умом малую толику здравого смысла. Вместо того чтоб творить концепты, решать загадки мироустройства и предрекать с беспощадной уверенностью уже подступающий апокалипсис, ей бы крупицу той сестринской ласки, которой взыскует его душа.

Но это были одни мечты. Милица Аркадьевна снизошла, она одарила по-королевски, теперь она требовала служения. Одна из приближенных наперсниц однажды спросила: зачем ей Ланин? Милица Аркадьевна усмехнулась, загадочно прошелестела: пусть будет.

Мало-помалу Модест Анатольевич свыкся с добровольной зависимостью, сдобренной умеренным эросом. В конце концов, за всякий подарок мы платим частью своей свободы. За самосознание фаворита, за новую поступь, за равенство с Лецким необходимо было рассчитываться. Возможно, что Ланин самую малость пресытился комнатной температурой супружества с Поленькой Слободяник. Потребовались греховная тайна и этот терпкий запретный плод. Что ж, получил и то и другое. Будь гармоничен, радуйся жизни.

Мешало несовершенство характера, с которым он безуспешно боролся. Он был человеком с червоточинкой, не поддававшейся исцелению. Сколько бы он себе ни твердил, что он безусловно вписался в мир, мира в душе его не наступало, он безошибочно находил возможность испортить себе настроение.

Его беспокоила – и серьезно – судьба долговязой Аделаиды. Дочь была замкнута, угловата, что называется – неконтактна. С ней было трудно установить прозрачные ясные отношения, еще труднее – найти верный тон. Эта досадная отчужденность была у нее не только с родителями, не было настоящих подруг. Изредка появлялись приятели, но ненадолго, мешали насмешливость и некая глухая обида.

Ланин однажды заметил:

– Милая, боюсь, что трудно тебе придется.

Она согласилась:

– Скорей всего. Но почему должно быть легко?

Ланин сказал:

– Твоему отцу этого хочется. Очень сильно. Я уж прошу тебя: меньше ерничай. Ты молода, неглупа, здорова. Будешь лингвистом, надеюсь, не худшим. В сущности, никаких причин для подлинных разногласий с миром.

Аделаида пожала плечами:

– Не знаю. Я так и не поняла, с чем этот мир едят. Ты догадываешься?

Ланин попробовал отшутиться:

– Есть разные версии – с чем едят. А запивают сорокаградусной.

Она откликнулась:

– Неостроумно.

Он, как всегда, ощутил досаду.

– Зато мировая скорбь в твоем возрасте выглядит довольно комично.

– Возможно. Тем более, этот мир делается твоими коллегами.

– Ах, вот что?! Кто тебе это внушил?

Ада сказала:

– Ты и внушил.

Он предпочел тогда отмолчаться, вспомнил, что всякие споры бессмысленны. Вести их он не хочет, не будет. Досада копилась, мешала жить и ощущать свою жизнь удавшейся, а он дорожил своим равновесием.

Однажды Ада оповестила его и Полину, что в воскресенье к обеду явится не одна. Этим воскресным обедам Ланин всегда отводил особое место. Они, по его убеждению, сплачивали и цементировали семью. Явление нового человека в эту сакральную цитадель было событием первостепенным. Дочь попросила их проявить тактичную сдержанность, но не чопорность. То, что врожденные интеллигенты считают аристократизмом духа – душевность, свободную от назойливости. Просьба ее необременительна, относится в первую очередь к батюшке, ибо его репортерские склонности могут внести неверную ноту.

– Кто же этот британский лорд? – осведомился Модест Анатольевич.

Дочка поморщилась.

– Начинается. Просто воспитанный человек.

– Я понял. А чем-нибудь он занимается?

– И очень насыщенно. Он ихтиолог.

Полина Сергеевна напряглась.

– Теолог? Что означает – их?