Новогодние истории

— Отвернись к стенке, — говорю и тянусь за пижамными штанами.

— К которой? У нас кровать по центру стоит! — про шепот забыл. Рычит. — Ну, хочешь, вина принесу… Для разогрева.

Я уже натянула штаны. Темно, но он все равно меня видит. И я его. Лежит, не шевельнется.

— Инга, у нас секса неделю не было.

— Три дня, — отвечаю ему на автомате.

— У тебя всегда три дня!

Стою у своего края и понимаю, что Лешка лежит ровнехонько посередине. Ни там, ни там места для меня нет. Но умудряюсь зависнуть на самом краю и прячу ладонь под ухо. Как маленькая… И тут же получаю под взрослую грудь мужскую руку. Одно движение, и пуговицы я буду собирать по всей комнате.

— Ну я же сказала, — рычу в темноту.

Такой же рык в ответ:

— Я просто обнять… Нельзя, что ли, обнять жену?

Ага… Как на первом свидании — расстегну всего одну пуговицу… Двигаю локтем. Отодвигается. А потом отодвигаюсь я. От края, на самую середину. Где только что лежал Лешка. Теперь он на мне или я под ним… Но это уже несущественные мелочи.

На нем нет футболки. У меня уже расстегнуты все пуговицы. Блин… Картошку бы так проворно чистил!

— Да тише ты! — шиплю, пытаясь понять, что это скрипит, кровать или уже мои кости.  Или паркет под маленькими ножками? Нет, не паркет. Фу...

Вытягиваю из-под Лешки руку, чтобы та осталась целой, и обнимаю… Сначала за шею, потом все ниже и ниже, минуя незначительную родинку под лопаткой, чтобы сжать пальцами крупную на позвоночнике, которую в темноте мне уже десятый год хочется открутить, как ненужную гайку…

Лешкины руки тоже бродят по моей спине, по жениховской привычке ищут то, чего там давно нет  — застежки от лифчика. У нас всегда вот так, под одеялом, без романтических стриптизов. По-семейному, по-родительски, пока нас не застукали…

Бросает спину, находит щеки… Целует в губы осторожно. Как в первый раз. Всегда так начинает, точно боится, что оттолкну с воплем “Идет!”… Вместе прислушиваемся к тишине. Пока все тихо. Теперь можно целоваться по-взрослому, проверяя пальцами длину волос — мои выскальзывают быстро, его путаются в длинных прядях. Приходится приподниматься и спасать свои лохмы. Каждый раз говорю, что постригусь под мальчика, и снова раскидываю белесые пряди по подушке, чтобы он топтал их локтями.

— Давай вина принесу…

Глаза горят. С такого ракурса с полуоткрытым ртом он кажется лет на десять моложе, а я… Я слушаю тишину. Выпить и расслабиться в три часа ночи?

— Завтра на работу…

Я просто отказываюсь от вина, а он воспринимает это командой к действию. Верх на мне, а низа уже нет и найти его смогу лишь утром. Хочу помочь ему с трусами — куда там, угонишься разве… Пять лет отцовства будет покруче любого спецкурса молодого бойца. А меня постоянные оглядывания на дверь оставят вечно молодой — только б не застукали, только б…

Страх быть пойманными круче любого вина. Такой катализатор еще поискать надо... Мы знаем, что срабатывает в нас за секунду и безотказно. Скольжу губами по гладкой щеке. Ждал меня, выскоблилися до блеска. Сжимаю губы на мочке. Знакомый стон. От него я вспыхиваю бенгальским огнем. Одеяло на нас по привычке, оно нам не нужно… И не в батареях дело… Распахиваю пижаму, чтобы грудью чувствовать его грудь…

Вечно ломаюсь, вечно отнекиваюсь, потому что потом меня не остановить. Мы плюем на сон и утром молимся на кофе… Сколько сейчас? Уже четыре? Похоже, я шепчу свой вопрос ему в ухо, безжалостно сжимая губами мочку, и Лешка вырывается и стаскивает меня с подушки. До четырех он успеет, точно. Руки скользят вниз, чтобы он не покидал меня больше. Никогда...

— Не торопи меня, — со стоном молит Лешка, сбрасывая мои руки.

Тогда нахожу его пальцы, сжимаю так крепко, что слышу их хруст. О, нет… Акробатическим движением скидываю его с себя и чувствую на глазах слезы… Хлопает дверь. И я тут же получаю по лицу краем одеяла, сжимаю его у голой груди и смотрю в темноту, где уже горят два маленьких глаза. Потом они закрываются, и Кирюша на ощупь лезет в кровать и тащит на себя одеяло. Я шарю ногами, но не могу нащупать пижамных штанов. Щелкает резинка трусов, как тетива у лука.

— Пойдем, я с тобой посижу, — рычит папочка голосом голодного пса.

Маленькие ручки исчезают с моей шеи, но острые коленки еще секунду упираются мне в живот. Теперь глаза у меня точно мокрые.

Хлопнула дверь. Затихло шарканье и приглушенное бурчание моих любимых мужчин. Закрываю мокрые глаза.

Быть папой непростое ремесло.

Однако же ему не учат в школе.

В отцы случайно многих занесло

И многие не взяли этой роли.

Лешка взял. К родительству мы сознательно шли пять лет, и вот скоро пять лет, как нас трое. Трое в одной постели!

Прошла минута. Две… Лешка не возвращался, и я перевернулась на другой бок. Пять минут. Закрыла глаза. Темнота. Неприятная. Одинокая темнота. Обняла подушку для спокойствия. Та не сопротивлялась. Вжалась в нее носом. Она уже не пахла альпийскими лугами. Мятая наволочка наполовину слезла с подушки, моля — постирай… В следующем году, получила она ответ и со вздохом вобрала в себя подушку.

Десять минут прошло. Или больше? Я уже отлежала все бока. Неужели не спит до сих пор? Ну что за маразм! Возьми ребенка к нам! Осталось спать-то, а он войну затеял…

Включаю свет. Нахожу пижаму. Натягиваю. Выхожу в коридор. Дверь закрыта. Тихо. Привстаю зачем-то на цыпочки, будто так петли точно не скрипнут. Ночник тихо дрожит в стене. Спят. Оба. Один на подушке. Другой у кроватки на огромном льве, вытянув ноги по полу, перегородив ими всю комнату.

Коврик жесткий, для игры с машинками, а папа в одних трусах. Счастье, что хоть в них.  Стягиваю со стула аккуратно сложенное покрывало с тракторами и кидаю на Лешкины ноги. Не пошевелился. Пусть спит. Скоро вставать.

Возвращаюсь к нам и проверяю на телефоне время. Без четверти пять. И сообщение: “Письмо Деду Морозу написала?” Олька не в сети. Можно проигнорировать.

Глава 3 "Утром"

Открываю глаза за минуту до будильника и утыкаюсь взглядом и носом в пушистые волосы — маленький монстр раскинулся на папкином месте и в ус, который пока не успел отрастить, не дует. Пришел. Все равно. Как всегда. А где папка?

Впрочем, сейчас важнее телефон. Отодвигаюсь к краю. Осторожно, точно сапер на минном поле. Тяжелый вздох. Выкинул ручки. Нащупал пустую подушку. Открыл глаза.

— Спи!

Я зыркнула на него взглядом гипнотизерши, и белобрысый захватчик родительской кровати закрыл глаза и спит.

Успеваю схватить телефон в последнюю секунду. Фу... Не сработало… взрывное устройство утренней тишины. Нахожу в полутьме тапочки. Шлепаю в коридор. В квартире тишина. В комнате сына пустота. Только скомканное покрывало с тракторами валяется на полу.

Уже не на цыпочках. Уже бодро, даже немного шаркая, иду на кухню. На диванчике у окна сидит Лешка. В трусах. И при моем появлении начинает громко мешать в чашке давно размешанный растворимый кофе. Взгляд Отелло. Сейчас прирежет. Или Филина. Сейчас заснет. И “доброе утро” само собой застревает в горле.

— Когда встал? — спрашиваю осторожно, боюсь перерезать не тот проводок.

Взрыва не последовало. Молчит.

— Почему не вернулся?

Отвечает:

— У тебя там молодой и красивый. И, главное, бритый. На кой я тебе там сдался!

На такое отвечать не приходится. Пытаюсь добраться до чайника — состояние у меня не такое убитое, как у моего благоверного, но тоже не из бодрых. Однако оказываюсь у Лешки на коленях. Никаких страстных объятий. Он просто утыкается мне в грудь, точно в подушку, и выдыхает:

— Как же спать хочется…

Повторяю вопрос: почему не пришел спать? Молча поднимает на меня глаза — уже не как у филина, но все еще не такие, какие должны быть у нормального человека. Впрочем, папа — это ведь диагноз, и психический тоже.