Прокол

Ты знаешь, мечта у меня золотая: "Идем мы на дело с тобою вдвоём, Работаем ловко и, страх презирая, Добычу богатую мигом берём. Волнуясь, ты ждёшь за рулем лимузина, Ты в деле впервые - тебе нелегко. Но все позади, и шуршащие шины Нас скоро отсюда умчат далеко. Скажу я: нажми на педаль до отказа И вытри слезу, что готова упасть. Как долго мы ждали заветного часа!" ...Сегодня мечта золотая сбылась!

- Ох, смотри, бродяга, - сказал Мэттью Пепельной. - Я возвращаюсь без рук, а ты можешь не сносить головы. Тогда мозговой грыже не на чем будет обосноваться. - Смотри, накаркаешь. Да, лэнгвидж свой я оставлю здесь. Чтобы не скучать, можешь прослушать мою беседу с Казимиром. Другие разговоры я не записывал: уж очень свистели пули и трещали челюсти, и записи бы не получились. - Предстартовый невроз? - задал риторический вопрос Мэтт, глядя мне в глаза. - А как же, сам должен понимать. - Давай-ка свои координаты, бродяга. Где тебя искать на Паппетстринге, если что? - Ну, ты прекрасно должен представлять, где это. Несколько миль южнее тренировочного городка с куклами, где мы с тобой встретились, помнишь? - Не забыл ещё. - Да, как такое забудешь. Ну вот. Там, в лесу, есть большая прямоугольная, что ли, поляна не поляна, поле не поле. Ты знаешь: на Паппетстринге деревья - почти как у нас на Земле в средней полосе, и вокруг этой поляны нечто вроде берёз растет, вся она как бы окружена "берёзовыми" ополицами. А примерно в центре её - огромное кряжистое дерево, вылитый наш дуб. Когда я маялся без звездолёта, то, бродя по лесу, приметил эту поляну, но в то время не заинтересовался ею. Вот туда я и направляюсь сейчас, Мэтт. - Ты меня немного успокоил, Айвэн. Лес тот мёртвый, скучный. Туда никто не заглядывает. - Вот, вот. Думаю, что обойдёмся без "если что". - Ну, ни пуха, ни пера, Гуттаперчевая душа! - К чёрту! - откликнулся я и, защёлкнув забрало, пошёл на выход. Оказавшись в своем звездолёте, я сразу почувствовал себя значительно лучше, а, освободившись от скафа (чужого!), окончательно пришёл в норму. Заняв пилотское кресло, с привычным "вперёд - и выше!" направил корабль к Паппетстрингу, моля Бога, чтобы прибыть туда к концу ночи, перед рассветом. Я лицемерил Мэтту, говоря, что перед "хаджем" не хочу наживать мозговую грыжу. На самом деле я все время думал над задачей, вставшей передо мной после того, как понял, что дни межпространственного тоннеля сочтены. В который раз я убеждался, что задача, которую ставит вам начальство, не может быть до конца понятна ему самому. Вы должны сначала помочь вашему шефу сформулировать то, что он желает от вас, использовав ваш опыт и интуицию. И потом, - и в процессе работы по заданию, и в момент подведения итогов, - он знает меньше вашего. И в первом, и во втором случаях начальство знает меньше потому, что задание-то выполняли и выполнили вы, а не оно. А во втором ещё и потому, что иногда в конце вы докладываете о выполнении не того, что требовало ваше начальство, а о решении той задачи, которую вы заново уяснили и поставили себе в процессе работы, переформулировав и переосмыслив старую в связи с открывшимися неизвестными обстоятельствами. Это мое теперешнее задание явилось яркой иллюстрацией моей доморощенной теорийки. Сейчас я молил Бога не о том, чтобы закрылся тоннель, а о том, чтобы он оставался открытым в течение времени, которое я положил себе на то, чтобы уничтожить яйцо со смертью Кэса Чея. Наличие у Кэса Чея внешнего сердца, яйца, и явилось вновь открывшимся, не известным ни мне, ни Шефу обстоятельством, многое перевернувшим с ног на голову. Я пытался решить непосильную задачу. Задачу с тоннелем, Кэсом Чеем и его внешним сердцем. Летя к Паппетстрингу, я анализировал три основных возможных варианта. Первый, самый простой вариант. Предположим, что когда я уничтожаю яйцо, Кэс Чей находится в нашей Вселенной. Тогда он, безусловно, погибает. Второй. Предположим, Кэс Чей - на том берегу, а тоннель открыт. Я уничтожаю яйцо. Означает ли это, что Кэс Чей умрет? Интуиция мне, дилетанту, подсказывала, что в этом случае Кэс должен погибнуть. Всё-таки при открытом тоннеле наши два параллельных мира представляют как бы сообщающиеся сосуды, образуют единый, странной формы и со странными свойствами, Сверхмир. Третий вариант, самый неприятный. Предположим, тоннель закрывается, а Кэс Чей навсегда остается на той стороне, в расширяющейся Вселенной. Я уничтожаю яйцо. А Кэсу Чею будет наплевать на это. Находясь в мире, изолированном от нашего, он преспокойно продолжит свою жизнь, может быть, потеряв только бессмертие. Не велика потеря. В таком случае получилось бы, что мы позволили преступнику удрать за границу. Не за границу страны, Земли, Галактики, а за границу Вселенной, за её край. Мало того, тогда сбылось бы пророчество профессора Дёрти о том, что Кэс Чей станет наводить ужас на ещё неизвестных нам обитателей другой вселенной, будет нести зло другому Разуму. Так что, реализуйся третий вариант, - это уже был бы настоящий прокол: с нашей стороны, со стороны Департамента, со стороны Шефа, и, главное, с моей лично. И меня охватывал ужас, когда я думал об этом. Возможно, я ошибался в своих предположениях и Кэс Чей после разрушения его внешнего сердца в любом случае должен был умереть. Но вдруг вспомнил слова Хаббла о профессоре Дёрти: " - Помните фильм, где старик, лежащий на смертном одре, поджигает сиделке газету?" Нет, бродяга, рассчитывать надо всегда на самое худшее... И все-таки, если Кэс, находящийся в другой Вселенной, погибнет там при закрытом тоннеле, то как тогда подтвердить, констатировать, установить его смерть? Домыслы не представишь Шефу, а Шефу не представить их наверх. Получится сплошная неопределённость. Она всё время занозой будет сидеть во всех нас, не давать нам покоя. Даже если наши высоколобые авторитетно заявят, что Кэс Чей на той стороне и при закрытом тоннеле должен был неминуемо погибнуть, это не станет полноценным фактом. Не выполнится важнейший философский и научный принцип - принцип наблюдаемости. Вот если бы мы увидели мёртвого Кэса Чея, тогда другое дело. Но с закрытием тоннеля принцип наблюдаемости становится нереализуемым в... принципе! Точка. Вот вам и мозговая грыжа... Я не заметил, как пролетело время. На экране со страшной быстротой вырастала злобная планетка Паппетстринг. Торможение, предпосадочный манёвр. А далее я просто переключил управление на автоматику, поскольку корабельный Мозг хранил координаты места, где созрел, вылупившись из эмбриомеханической "таблетки", и начал свою жизнь звездолёт. Поляна с дубом лежала несколько южнее той точки. На её северный край, обращенный к тренировочному городку, и сел корабль. Над лесом царила ночь. Сняв ненавистный скаф, я на минутку выскочил из корабля. По едва уловимым, почти неощутимым признакам понял, что ночь на исходе. Снаружи ощущался легкий морозец, в ясном небе над головой роились чужие созвездия. Выморочный, неживой лес стоял совершенно голым. Листья давно опали, земля окаменела от холода. Ёжась, я забрался в уютное чрево звездолёта и переждал остаток ночи и томительный, неторопливый рассвет. Стены корабля спасали от холода, но не защищали от всепроникающей злобной волны, принесшей мне привычное ощущение противной тошноты и непонятной изматывающей тревоги. Но я даже радовался этому обстоятельству: значит, смерть Кэса Чея где-то тут, рядом. Все, пора. Я вышел наружу. День обещал быть солнечным, ясным. Звезда Дастбин - солнце Паппетстринга - всходила слева от меня, но ещё не поднялась над верхушками деревьев. Дуб, огромный, толстенный, страшный, без единого листика, виднелся прямо передо мной, на расстоянии не более одной восьмой мили. Я медленно направился к нему. Поляна слегка понижалась к югу - в том направлении, куда я шёл. Скоро передо мной открылось подножие мощного дерева. Но нет, это был не дуб. Это вообще не было дерево. Все та же дешёвая, "а ля профессор Дёрти плюс Кэс Чей", бутафория. В развилке корявых ветвей искусственного сооружения, крона которого являлась на самом деле огромным энергосборником, на заржавевших цепях болтался приличных размеров или кофр, или ларец, или сундук. Тогда, пару-тройку месяцев назад, пробегая мимо и не обращая на дерево специального внимания, я не заметил ларец среди пышной бутафорской листвы. Сложные чувства испытывал я, приближаясь к дубу. Через несколько минут я извлеку яйцо из ларца, уничтожу его, и Кэс Чей умрёт. Умрёт человек. Или нечеловек? Мне вспомнилось вдруг, как осуществляется смертная казнь в некоторых местах заключения. Её производит специально подготовленный и назначенный для этого человек, можно сказать, палач, которого на жаргоне стыдливо-нейтрально именуют Исполнителем. Того, кого он должен привести к полному финишу, также лицемерно, ханжески, называют Материалом. Исполнитель стреляет Материалу в затылок, исподтишка, скрытно. Материал его не видит, он даже не знает, когда именно будет сделан по нему выстрел. Интересно, спит ли в ночь перед казнью Исполнитель? Именно Исполнитель, а не Материал. И, самое интересное, засыпает ли он сразу, безмятежно, в ночь после казни? Или всю ночь напролёт, сгорбившись, тихо отмеривает он шаги, и облачка сигаретного дыма беспрерывно поднимаются в ночное небо, к Млечному Пути? Я ощущал себя таким же Исполнителем, идущим "работать" с Материалом Кэсом Чеем. Но роль моя представлялась мне ещё более подлой, чем та, которая отводилась Исполнителю, убивающему смертника. Тот, по крайней мере, близко видел обречённого на смерть человека. И из-за этого ему, наверное, тяжело было переступить нравственный порог; близость Материала, возможно, обрекала его на мучительную внутреннюю борьбу с самим собой. Мне же было несравненно легче и проще: я не увижу близко ни лица, ни даже затылка Кэса Чея. Вот так, не видя человека, намного легче сделать ему гадость. Легче убить. Убить на расстоянии. И ещё. И в том, и в другом случае подразумевается, что Исполнитель всегда лучше, чем Материал. Но конкретно в моём, так ли это? Выполняя задание, я уже привел к полному финишу свыше десяти человек - больше, наверное, чем за это время Кэс Чей. Жетон Абсолютного Сертификата - просто жалкая уловка, вшивая индульгенция, с помощью которой моё начальство великодушно отпустило мне возможные будущие грехи, ловко умыв руки и перевалив груз ответственности на меня. Но наивно прикрывать мне свой стыд фиговым листком-жетоном цинично спущенного мне сверху Абсолютного Сертификата... Так кто же я? Кем я стал? Не превратился ли я в точно такого же Кэса Чея? Я, сотрудник Департамента Айвэн Фул, Фэгот, Гуттаперчевая душа, и есть подлинный Кэс Чей... Остановившись в нескольких десятках футов от дуба, я достал флэйминг и с минуту постоял, собираясь и прислушиваясь. Тишина стояла необыкновенная, но сейчас наслаждаться ею я не стал. Состояние моё на глазах ухудшалось, как тогда, в павильоне у Казимира, и надо было срочно заканчивать операцию "Смерть Кэса Чея, бессмертного". Подняв флэйминг, чёткими короткими импульсами срезал закамуфлированные под цепи сложнейшие системы, обеспечивавшие функционирование внешнего сердца, и ларец с глухим стуком упал на мёрзлую землю. Я представил себе Кэса Чея. Если он сейчас шёл - то споткнулся. Если сидел - покачнулся на стуле. Если лежал - то вздрогнул. Я хотел подойти к ларцу, чтобы достать яйцо, но ларец самопроизвольно раскрылся, и оттуда выскочил четвероногий серый, с рыжими подпалинами, зверёк, напоминавший то ли зайца, то ли кролика, то ли кенгуру. Обогнув по крутой дуге дуб, он длинными прыжками помчался к дальнему краю поляны, но пуля из молниеносно выхваченного "спиттлера" догнала его. Он ещё пытался сделать на ходу "свечку", точь-в-точь, как это свойственно нашим земным зайцам, но выстрел мой был точен, и зверёк, перекатившись несколько раз по инерции через голову, неподвижно распластался на корявой, мёрзлой земле. Если Кэс Чей сейчас ел - то подавился. Если он пил - поперхнулся. Если курил - то закашлял. Дешёвый спектакль продолжался. Не успел я подойти к зайцу, как большая птица, неизвестно откуда взявшаяся, неожиданно появилась прямо на том месте, где лежал убитый зверёк. Разбежавшись по закаменевшей от холода земле, она тяжело взлетела, направив свой уплощённый клюв на запад. Тщательно прицелившись, я поразил похожую на утку птицу из "спиттлера" в угон, с первого выстрела. Она глухо шмякнулась наземь, и я поспешил к ней. Если Кэс Чей сейчас хохотал - то стал улыбаться. Если он улыбался - то помрачнел. Если был мрачен - то заплакал. Весь внимание, на цыпочках подошел я к утке, ожидая очередного подвоха. Но ничего не произошло. Приподняв утку, увидел под ней крупное белое яйцо уменьшенную копию "эга", обнаруженного мною в "харвестере". Да, яйцо великий символ. Это символ души. Это символ изначальности, первичности. Это символ сингулярности - "протояйца", из которого якобы развилась, развернулась поначалу раздувающаяся, перешедшая затем в просто расширяющуюся, Вселенная. Даже галактики на схемах в астрофизических журналах изображаются крупной точкой с двумя отходящими от неё дужками, обозначающими соответственно ядро и спиральные рукава, что напоминает подвешенный на нитевидных образованиях в белке яйца желток. И пасхальный заяц на картинках всегда держит в лапках белое яйцо. Впрочем, это уже несколько из другой оперы: Кэс Чей не должен воскреснуть. Взяв яйцо в руки, я тихонько сжал его, словно проверяя на прочность. Оно показалось мне на удивление хрупким. Что бы ни делал сейчас Кэс Чей, его покоробило и он схватился за сердце. Тошнота и боль в позвоночнике стали нестерпимыми. Скорее, скорее. Сейчас я избавлюсь от страданий сам, сниму проклятье с Казимира, покончу, наконец, с Кэсом Чеем и поспешу к Мэттью Пепельному. Я потянул за торчавшую с тупого конца яйца головку и вытащил на свет божий длинный игольчатый предохранитель, а яйцо бросил на схваченную морозцем землю. Кэс Чей уже ничего не мог делать сейчас, он только хрипел и рвал руками свой красивый асимметричный, символизирующий, наверное, асимметричность Вселенной, комбинезон в том месте, где страшно кололо, тосковало сердце. Я не стал подражать ни "тупоконечникам", ни "остроконечникам", разбивая яйцо. Оно лежало на земле, завалившись на бок, и я разбил его своим каблуком, ударив сбоку. Агония. Но Кэс Чей всё ещё жил. Я поднес иголочку к глазам. Солнце, пробившееся сквозь голые стволы, отразилось вдруг от зеркальной, полированной её поверхности, и мне показалось, что это не я переломил иглу, а солнечный луч перерезал её надвое.