Бестелесные. Книга 1

Глава 4

Ад

Свободное время в монастыре – самая веселая часть суток. Нам с приятелями по 10 лет, и на этот раз мы засели в кустах возле одной из многочисленных площадей Инрама. С утра прошел дождь, и я зябко поеживаюсь от капель, которые ветер стряхивает мне за шиворот с веток. Площадь – классическая, с фонтаном в центре: вода бьет из статуи священника, держащего на руках двух младенцев, на голове церковника – неизменный капюшон, взгляд поднимается к небу. Никаких скамеек – дети и священники тут не задерживаются. Все площади расположены в рабочих кварталах, окруженные по периметру длинными одноэтажными бараками из серого кирпича – жилищами бездушных. Для неразумных тел фонтаны служили водопоями, к которым они приходили утолить жажду или остаточное желание помыться. Лысый крепыш Лео, дрожа от нетерпения, протягивает мне камень.

– Давай, Амадео, твоя очередь! – громко шепчет он.

– Если священники узнают, нас накажут, – я все еще пытаюсь избежать своей очереди. Мне, в отличие от Лео, жалко тело – кинуть в него камень – все равно, что ударить собаку.

– Они ничего не узнают, кидай – ты же видел, мы уже кинули! – от нетерпения шепот Лео начал срываться на крик.

Я взял булыжник и взвесил его в руке – таким и убить можно. Тело полного мужчины перестает казаться хорошей мишенью – в него легче попасть, а я не желаю этого. Между тем, толстяк ловко, кошачьими перебежками, продвигался к воде. К жалости, переполнявшей меня, добавился страх – вдруг он разозлится и погонится за нами? Размышляя обо всем этом, я целюсь уже минуту.

– Ну, давай! Кидай! – пританцовывает рядом Лео, грызя ноготь.

– Да он трус, – буркнул тучный угрюмый Уго.

А вот этого я стерпеть не могу. Да и терять приятелей неохота – их и так немного. А вдруг по монастырю пойдет слух, что я боюсь даже тел? Почти зажмурившись, швыряю камень наугад – вряд ли он попадет в кого-нибудь случайным образом. Вздрагиваю, почти тут же слыша короткий животный визг и глухой удар падающего тела. На лицах товарищей – ни тени прежних ухмылок, только испуг. Что же я натворил? На булыжной мостовой лежит тело совсем молоденькой девушки – из ее виска толчками выходит кровь, окрашивая кусок площади в алый цвет. Нет, я не мог ее убить, я никого не хотел убивать! Дыхание перехватило, ноги одеревенели – как в тумане вижу, как пухлый мужик, неудавшаяся жертва, стремительно и молча несется в сторону бараков.

– Быстрее! Быстрее! – напуганный Лео хватает меня за руку и выволакивает из кустов, увлекая к монастырю.

…Я просыпаюсь в холодном поту. Какое счастье, что проклятая лампочка включилась и не дала досмотреть сон. Хотя сном страшное воспоминание из детства можно назвать с натяжкой – скорее, однообразное ночное дежавю. После того случая я очень долго не мог прийти в себя, а лицо жертвы так и не смог вытравить из памяти. Кстати, с теми приятелями я больше не общался. Теперь они не считали меня трусом, наоборот – начали бояться, думая, что попадание в беззащитный висок было прицельным. Но без их дружбы я не страдал.

Прочь воспоминания, сегодня есть дела поважнее – выяснить, чей стон я вчера слышал. Надо же, стон в лишенной звуков комнате – это же невозможно! Набросив на плечи грязную мантию (интересно, как она могла испачкаться в этом месте?), я с нетерпением стал ждать, когда дверь откроется. Надеюсь, автор стона сегодня осмелится выглянуть наружу. Едва клетка отворилась, я быстро занял свое место и начал поедать глазами заветную дверь соседа, проигнорировав приветливый кивок Лоренца. Я сгораю от нетерпения и пока не написал ни одной цифры. Нужно себя заставить взять в руки перо – кто не работает, тот не ест, а может и обратно в камеру затянуть. Местные старожилы называют это явление "хоботом" – процесс напоминает втягивание слоном воды. Не самое приятное ощущение, хоть и абсолютно безболезненное. Наконец я приступаю к записям, постоянно вскидывая глаза к двери. О, вот и движение – едва наметившаяся щель достаточно разверзлась, чтобы… Такое вообще возможно?! Передо мной стоял мальчик лет шести – почему его душа так рано покинула тело? Путаясь в мантии, ребенок направился в мою сторону.

– Здравствуйте, вы священник? Где я нахожусь? – его слова буквально резали тишину, отскакивая от стен коридора. Теперь ошарашенное выражение лица было не только у меня – мы-то до обеда не можем сказать ни слова! Наверное, каждый из нас подумал, что окончательно сошел с ума, а мальчишка, не понимая, чем именно привлек к себе столько внимания, смотрел на меня, ожидая ответа.

– Нет, я не священник. А ты вот, кажется, в Ад попал, – все заготовленные для новичка речи вылетели из головы. Краем глаза я видел, как у Лоренца зашевелились губы. Да что там, они разом зашевелились у всех. Каждый хотел быть услышанным, у каждого появилась вера в то, что теперь больше не надо ждать проклятого обеда и записывать чертовы цифры. Ребенок заплакал – в тишине детский плач разнесся как раскат грома, некоторые даже зажали уши. А другие вскочили и двинулись к мальчишке, пытаясь прикоснуться к феномену. В глазах моего нелюбимого старикашки сквозило безумие – прошли тысячелетия с тех пор, как он слышал детский плач. Я с ужасом понял, что наслаждаюсь этим ревом, как и тем, что череду серых будней разорвало неординарное событие.

Все прекратилось так же быстро, как и началось. В нашу сторону с огромной скоростью из глубины коридора скользнули сразу три тени – с их пути все любопытствующие были отброшены к стене. Меня тоже впечатало в бетон – не больно, но желание двигаться и сопротивляться пропало. Зато загорелось любопытство – неужели сейчас увижу, как выглядят наши надсмотрщики? Лучше бы не видел. На всех троих, остановившихся перед новичком, были черные мантии, под которыми вряд ли прятались ноги (под подолом чувствовалась подозрительная пустота), зато у них были руки – длинные серо-зеленые пальцы с желтыми когтями, никогда не знавшими ножниц.

С одного слетел капюшон, обнажив лысый череп, обтянутый такой же серо-зеленой кожей. Кажется, меня слишком откровенно передернуло. Тварь почувствовала взгляд и уставилась прямо на меня: голубые холодные глаза без намека на зрачки, впалый нос и беззубый рот. Внешне она напоминала червя с человеческим телом. Хотя бояться нечего (я уже в Аду!), шевелиться под этим взглядом не хотелось. Но теней интересовал не я. Их интересовал мальчик, скорчившийся в страхе на каменном полу. Кажется, тени были в смятении и сами не знали, что произошло и как с этим разбираться. Они принялись совещаться, и от их голосов впервые за год я почувствовал не только вполне осязаемую, но и дикую боль. Словно тысячи летучих мышей принялись пищать в гигантские рупоры – голову чуть не разорвало, но я из последних сил пытался сохранять сознание. Последнее, что я увидел перед провалом в темноту, – искаженное ужасом лицо мальчика. ***

Я не знаю, сколько времени провалялся на сером каменном полу. Лампочка горит, дверь наглухо закрыта – видимо, в бессознательном виде меня втянуло в келью. Очевидно, что местная система дала серьезный сбой, но сейчас меня больше всего волнует судьба бедного мальчика. Интересно, что они могут сделать с бестелесным духом? Хотя они точно могут. Я вспомнил дикую, разрывающую голову боль. Еще пару дней назад я был искренне уверен, что уже ничего на свете не может принести мне вред, по крайней мере, физический. И вот теперь я валяюсь на полу в своей комнате, пытаясь сообразить, как тени поступят с нами, свидетелями их позора. Ведь мы стали свидетелями того, что в этом месте априори невозможно – непорядка. И еще мне стыдно. Когда тени приблизились к ребенку, я абсолютно ничего не сделал, чтобы помочь ему. Я, конечно, могу оправдать себя тем, что тени в сотни раз сильнее и могущественнее меня, но это будут всего-навсего оправдания. Я даже не пытался. Как последний трус, я думал только о своей шкуре и своей боли, хотя, казалось бы, в Аду мне терять нечего. И не только я – никто не шелохнулся. Мы все жались к стенке, как стадо трусливых овец, увидевших волка. Что это место с нами сделало? Где былая страсть, смелость, где хоть какие-нибудь чувства, кроме страха, любопытства и жалости к себе? Мои кулаки начали сжиматься. Я не хочу быть таким, мне противно видеть, во что я превратился. На Земле я никогда сам не нарывался на конфликты, но, когда дело доходило до явной несправедливости, пройти мимо не мог. И почему-то тогда меня не особо волновали последствия – в зрелом возрасте я не боялся гнева священников и возможных травм. Такое впечатление, что здесь из меня высасывают не только радость жизни, но и то, что делало меня человеком. Да что там говорить – я ведь поначалу даже радовался, глядя на плачущего мальчика.