Страница 99 из 105
Я призван был воспеть твои страданья,
Терпеньем изумляющий народ!
Это было задачей Некрасова-лирика.
И бросить хоть единый луч сознанья
На путь, которым Бог тебя ведет...
А это - задачей Некрасова-просветителя, издателя "Современника", соратника Белинского, Добролюбова и Чернышевского.
Всего этого он, как ему казалось, не выполнил. После него остается "жалкое наследство", "малый труд" - "песнь... бесследно пролетела, / И до народа не дошла она". И оправдывает его только одна любовь к стране и народу. Только за одну малость может простить его родина: "За каплю крови, общую с народом..."
Трудно поверить, что именно эти слова - слова предельной, небывалой искренности - вызвали шквал издевок. Максим Антонович, прежде соредактор "Современника", опубликовал в 1869 году книжку-пасквиль на Некрасова,- и сколько раз поминал эту каплю крови, с каким озлоблением!
Говорит Максим Антонович:
Он думает о себе, что он до того усердно воспевал русский
народ, что на пальцах у него выступила "капля крови"... За эту
"каплю крови" он вправе требовать себе индульгенции за разные
гражданские грешки, и тем более, как он сам говорит, что, во-1-х,
он не получил в детстве хорошего воспитания, во-2-х, не имеет
друзей и "ни в ком не находит опоры", и, в-3-х, любит "блага
жизни". Всякий снисходительный и гуманный человек признает всю
силу и основательность этих прав г. Некрасова на
снисходительность и прощение.
Спорить с М.Антоновичем из XX века бессмысленно - Некрасов и его поэзия себя отстояли в противоборстве с противниками и временем. Соредактора по "Современнику" Максима Антоновича опроверг в ту пору другой соредактор, Григорий Елисеев, чьи слова надобно привести, и тогда возникнет драматический диалог.
Говорит Григорий Елисеев:
Известна древняя пословица: "Ты сердишься, Юпитер,
следовательно, ты неправ". Гомеопатические дозы истины [...]
теряются [...] в таком обилии инсинуаций, сплетен, кривых
толкований, извращающих смысл фактов, предсказываний и различного
рода произвольных соображений и измышлений, что стирается всякая
грань между истиной и ложью [...] всюду выступает лишь сила
личного раздражения, преследующая одни личные цели и расчеты,
которая при этом не пренебрегает никакими средствами для
сокрушения своих противников, даже и доносом.
Это относится ко многим ненавистникам Некрасова, нападавшим на его "ренегатство" и на его исповедь, издевавшимся над словами "капля крови",- к Щербине, Минаеву, Каратыгину, даже Фету. Среди них всех особое место занимал Иван Худяков, молодой революционер-каракозовец, погибший в Сибири. В своей автобиографии (вышедшей в 1882 году посмертно) Худяков написал уже приведенные прежде слова о подлом поступке Некрасова и о том, что лучше бы он построил виселицы. И тогда снова и уже во всеоружии своего блестящего публицистического таланта выступил Григорий Захарович Елисеев.
Говорит Григорий Елисеев:
...На руках у Некрасова было большое публичное дело, гораздо
большее, может быть в десять, во сто раз большее, чем
каракозов-ское. Мы разумеем дело расширения и упрочения за
прессою свободного слова, с целью дать возможно широкое
распространение в обществе новой идеи. Из всех писателей 40-х
годов Некрасов один с самого первого появления этой идеи предался
ей вполне и сделался неизменным носителем и служителем и остался
таким до конца жизни... На это посвятил он весь свой громадный
талант...
Теперь, с назначением Муравьева обследователем по
каракозовскому делу, наступил момент, когда все это ставилось на
карту. Перед чем мог остановиться, чего не мог сделать
озлобленный Муравьев, которого тогда покойный царь выходил
встречать на крыльцо, когда Муравьев ехал к нему с докладом... И
вот для умилостивления этого чудовища, которое было способно и
готово пожрать всю новую литературу и остановить движение новой
идеи на несколько десятков лет, Некрасов принес в жертву свое
самолюбие, написав в честь Муравьева и прочитав публично в клубе
стихотворение...
...Жертва, принесенная Некрасовым чудовищу, была, по нашему
мнению, не только вполне законна, но и необходима,- и
необходимость ее, наверное, будет выяснена для всех историей
нашего времени. К сожалению, Некрасов был не настолько велик,
чтобы, сознавая необходимость своего поступка, оставаться
равнодушным к близоруким толкам современной толпы о своем
поступке... Даже перед смертью, мучимый страшной болезнью, едва
дышащий и говоривший, он не переставал приносить в нем покаяние.
Так давила его и мучила жертва, принесенная им в пользу своего
великого дела.
Кажется, во всей мировой поэзии нет произведения более трагичного, чем исповедь Некрасова Неизвестному другу. Поэты исповедуются часто, но можно ли поставить рядом с этой некрасовской песнью еще одну столь же бесстрашную и беспощадную исповедь? Некрасов имел все основания вслед за Горацием, Ломоносовым, Державиным, Пушкиным сказать: "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." А сказал он, что был рабом, что продавал свою идею, что "к цели шел колеблющимся шагом", что был неспособен на геройство, что черствел с каждым годом, что народ не принял его поэзии.
Все это было беспредельно искренно и все это оказалось заблуждением. Некрасов умер столетие назад, незадолго перед смертью горестно повторив:
Я настолько же чуждым народу
Умираю, как жить начинал.
Но уже над гробом его прозвучали чьи-то строки, выражавшие скорбь народа:
...будешь жить ты в памяти народной,
Навеки сохранишься в ней,
Поэт могучий, гений благородный
И слава родины твоей!
Достоевский же, поставив Некрасова в один ряд с Пушкиным и Лермонтовым, в своей надгробной речи говорил о том, что "это было раненное сердце, раз на всю жизнь, и незакрывающаяся рана эта была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли..." Протекшее с той поры столетие подтвердило справедливость этих слов.
Хорошо знавшая и любившая Некрасова Екатерина Павловна Елисеева кончила свои воспоминания словами, обращенными к поэту:
"Мир праху твоему! "За каплю крови, общую с народом", нам не простить, а завидовать тебе должно".
Звание человека
"...только влюбленный
Имеет право на звание человека."
Александр Блок, 1908
"В женском концентрационном лагере
Равенсбрюк было убито 92 700 женщин и
девушек почти из всех европейских
стран."
"СС в действии.
Документы о преступлениях СС", 1958
В лагерь Равенсбрюк, севернее Берлина, Софья Владимировна Но-сович была доставлена осенью 1944 года. Слухи об этом "женском аде" доходили до нее и прежде, она представляла себе картины, от которых леденела в жилах кровь, но увиденное превосходило воображение. Нары, на которых узницы спали по трое, многочасовое неподвижное стояние строем на пронизывающем ветру, мириады насекомых, разносивших тиф по гнилым, промозглым баракам, бесконечный рабочий день, после которого женщины едва добредали до своих нар... А надо всем этим - запах горелого мяса: его приносило в лагерь каждое дуновение ветра; крематорий действовал круглые сутки. У Софьи Носович был запас молодой энергии, но он иссякал; еще недавно несокрушимый оптимизм сменился бешеным отчаянием, а потом пришло равнодушие - к настоящему и будущему, к жизни и смерти, к живым и мертвым. Из трубы крематория валил смрадный дым, никуда от этого не уйдешь,- не завтра, так послезавтра. Вспоминать о прошлом? Слишком горько. В прошлом осталась ее, русской аристократки, сенаторской дочери, борьба во французском подполье, дружба с Верой Оболенской, военный трибунал в Аррасе, приговоривший их обеих к смертной казни. Женственная Вера, Вики, на допросах держалась героически: военный следователь прозвал ее "Принцессой Ничего-Не-Знаю" и выходил из себя от бессилия. Ее прекрасную голову палач отсек 4 августа 1944 года, а Софье смертную казнь заменили каторгой - и вот она в Равенсбрюке.