Страница 104 из 105
чтобы я уехала из Парижа. А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает?
Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный
лагерь. Так ведь и в лагере люди живут".
Мечтала она вернуться в Россию, а год спустя, узнав, что немецкие войска вторглись в Советский Союз, сказала Мочульскому:
- Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории... России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!..
Острее, чем когда-либо, она чувствовала себя русской. Больше и лучше, чем когда-либо, она писала - по ночам, в каморке под лестницей, смертельно усталая, писала поэму "Духов день", где дантовыми терцинами повествовала о своем сокровенном:
И я вместила много; трижды - мать
Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала,
А хоронить детей - как умирать.
Копала землю и стихи писала.
С моим народом вместе шла на бунт,
В восстании всеобщем восставала.
В моей душе неукротимый гунн
Не знал ни заповеди, ни запрета,
И дни мои,- коней степных табун,
Невзнузданных, носились.
К краю света На Запад солнца привели меня,
И было имя мне Елизавета.
Данте в терцинах своего "Ада" был беспощаден к злодеям, предателям, братоубийцам. В терцинах "Духова дня", созданных на шесть столетий позже, такая же бешеная неукротимость.
А солнце быстро близится к закату.
Приотворилась преисподней дверь.
Иуда пересчитывает плату.
Дрожит рука, касаясь серебра,
К убитому склонился Каин брату,
Течет вода пронзенного ребра.
И говорят с привычкой вековою
Предатели о торжестве добра.
Подобен мир запекшемуся гною.
Как преисподним воздухом дышать,
Как к ядовитому привыкнуть зною!..
Дом на улице Лурмель принимал все больше обездоленных. Теперь сюда приходили ночевать евреи, которых оккупанты заставляли носить на груди желтую звезду,- они знали, что обречены на гибель; мать Мария скрывала их у себя, давала им поддельные справки о крещении, которые хоть чем-то могли помочь.
В стихах этой поры она писала:
Два треугольника - звезда,
Щит праотца, отца Давида,
Избрание - а не обида,
Великий дар - а не беда...
Пускай нее те, на ком печать
Печать звезды шестиугольной,
Научатся душою вольной
На знак неволи отвечать.
Вспоминает Игорь Александрович Кривошеий:
В келье матери Марии установили мощный приемник. По ночам
она слушала и записывала советские сводки, и утром на большой
карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на
столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывающую на
положение фронтов. Увы, в 1941 году эта шерстинка передвигалась
все больше и больше на восток. Но мать Мария никогда не теряла
веру в победу над фашизмом.
Ни дня без работы, пусть изнурительной и черной, но счастливой, ибо спасающей обреченных и осмысляющей жизнь. В ночь с 15 на 16 июля 1941 года оккупанты согнали парижских евреев на Зимний велодром; среди них было четыре тысячи детей, которых пять дней спустя отправили эшелонами в Освенцим, там всех уничтожили. Из пяти суток трое мать Мария провела на Зимнем велодроме, где люди умирали сотнями: на тринадцать тысяч человек был один водопроводный кран и два врача; мать Мария, падая с ног от жажды и ужаса, утешала страдающих, спасала обреченных. Многое ли было в ее силах? Но четверых маленьких детей удалось вынести в мусорных баках и сохранить им жизнь. Четверых - из четырех тысяч! "Пусть каждый делает все, что может" - это было жизненным правилом матери Марии. Ее любимой притчей была крестьянская легенда о Николае и Касьяне: оба эти святые спустились с небес на землю поглядеть на людскую жизнь. На дорогах непроходимая грязь, и вот попадается им мужик, он просит помочь - вытащить из канавы телегу. Касьян отвечает: "Жаль, но я не могу: скоро мне возвращаться на небо, перед Господом я должен предстать в незапятнанной одежде". Николай же и слова не произнес: он уже стоял в канаве и плечом толкал телегу. Когда Бог узнал, почему одежды одного чисты, а другого покрыты грязью, он изменил календарь: Святому Николаю отдал два дня в году, 9 мая и 6 декабря, а Касьяну - один, да и тот 29 февраля, так что день его бывает лишь раз в четыре года. Мать Мария учила: если можешь - спаси жизнь другому, не щадя себя; и если нужно, то плечом подопри телегу, не боясь запачкаться. Она и запачкаться не боялась, и себя не щадила.
Говорит мать Мария:
...Я знаю, что нет ничего лицемернее, чем отказ от борьбы за
сносное материальное существование обездоленных под предлогом,
что перед вечностью их материальные беды ничего не значат. Я
думаю, что человек может отказываться от любых из своих прав, но
абсолютно не смеет отказываться от прав своего ближнего.
(Статья "Прозрение в войне")
8 февраля 1943 года ее сын Юрий, студент-архитектор, был арестован. Гестаповцы дали понять, что он взят заложником - его не отпустят, пока не придет мать. На другой день монахиню Марию, вернувшуюся с пригородной фермы с мешками продуктов, уже допрашивали в немецкой полиции. Давала фальшивые справки евреям? Скрывала у себя лиц, преследуемых полицией? Прятала русских военнопленных? Слушала по ночам советское радио? Сообщала сводку своим постояльцам? Ее отправили в форт Роменвиль, оттуда в Компьенский лагерь и наконец - в Германию, в Равенсбрюк, где ей предстояло прожить два года. Юру она в последний раз видела в Компьенском лагере, именно он сообщил о ней в дом на улице Лурмель. "Дорогие мои!- писал он,- 27 апреля маму отправили в Германию. Она провела ночь в нашем лагере в Компьене, и я мог ее видеть. Она была очень бодрая и ласковая. Наверное, все мы скоро будем в Германии". Юра в самом деле оказался в Германии: ровно через год после своего ареста, в феврале 1944 года, он умер в лагере Дора. Мать ничего не знала о его судьбе. Она даже не увидела его последнего письма, адресованного в Париж бабушке и отцу.
Последнее письмо Юры Скобцова:
Я абсолютно спокоен, даже немного рад разделить мамину
участь. Обещаю вам с достоинством всё перенести. Все равно рано
или поздно мы все будем вместе. Абсолютно честно говорю, я ничего
больше не боюсь. Главное же мое беспокойство - это вы...
7
"Горе строящему город на крови и созидающему
крепости неправдою!"
Книга пророка Аввакума, 2, 12
"Да будет сердцу легок вечный путь,
Да будет пламенный закат недолог;
Найду и я в пути когда-нибудь
Нездешних солнц слепительный осколок."
Е.Кузьмина-Караваева,
"Руфь", 1916
Уже совсем обессилевшую монахиню Марию перевели в соседний лагерь с игривым названием "молодежный". Здесь ожидала только смерть. Хлеба - один ломтик, шестьдесят граммов, похлебки - одна ложка; надзиратели постепенно отбирали у заключенных все, чем они владели: сперва одеяла, потом пальто, башмаки, чулки, лекарства. Мать Мария выдержала такой режим в течение двух месяцев - и вернулась в Равенсбрюк. Инна Вебстер с ужасом глядела на нее.
Вспоминает Инна Вебстер:
От нее остались только кожа да кости, глаза гноились, от нее
шел этот кошмарный сладкий запах больных дизентерией... В первый
раз я увидела мать придавленной. Со мной она в первый раз была
любовно-ласкова; она, видимо, сама нуждалась в ласке и участии.
Она гладила мое лицо, руки. Она говорила разные ласковые слова.
"Инна, Инна... мы больше не расстанемся с вами. Я выживу. Вы
гранит. Вы меня вытянете". Я внутренне задавала себе вопрос: "Что
мог сделать этот "гранит"?"
Все чаще производилась "селекция"; заключенных строили по пяти в ряд, они должны были босиком пройти мимо эсэсовца, именуемого врачом, который, наклоняясь, внимательно смотрел им на ноги. Иногда он поднимал руку: это означало отправку в "молодежный лагерь" - смерть. Шел март 1945 года. Доносились орудийные залпы - приближалась Советская Армия. Мать Мария присутствовала при очередной "селекции" и пыталась утешать обреченных. "Слышите?- говорила она,- слышите русские орудия? Они спасут нас. Не отчаивайтесь. Не теряйте надежды. В молодежном лагере можно выжить. Держитесь!" Ей верили прежде, теперь такие слова потеряли цену: все слишком хорошо знали, куда их повезут. Мать Мария подошла к колонне отобранных узниц и, наклонясь к молодой женщине, сказала: "Отойди. У тебя ребенок". Женщина сделала шаг в сторону, мать Мария встала на ее место. Подошли грузовики, отобранных погрузили и повезли. В "молодежном лагере" мать Мария совсем не могла ходить, к тому же с нее, страдавшей сильной близорукостью, сорвали очки. Это облегчило ее последние мгновенья, когда ее перетащили через порог газовой камеры. Может быть, здесь, уже ощутив легкий запах смертоносного газа, она вспомнила созданные ею тридцать лет назад строки из книги "Руфь":