Страница 101 из 105
немного надменный, голос медленный, усталый, металлический.
Темно-медные волосы, лицо не современное, а будто со
средневекового надгробного памятника, из камня высеченное,
красивое и неподвижное. Читает стихи, очевидно, новые. "По
вечерам, над ресторанами"... "Незнакомка". И еще читает...
В моей душе - огромное внимание. Человек с таким далеким,
безразличным, красивым лицом - это совсем не то, что другие.
Передо мной что-то небывалое, головой выше всего, что я знаю,
что-то отмеченное. В стихах много тоски, безнадежности, много
голосов страшного Петербурга, городское удушье. Они вовне меня,
они поют во мне, они как бы мои стихи. Я уже знаю, что он владеет
тайной, около которой я брожу, с которой почти уже сталкивалась
столько раз во время своих скитаний по островам.
Спрашиваю двоюродную сестру: "Посмотри в программе: кто это?
"
Отвечает: "Александр Блок".
3
"Ты рассек мне грудь и вынул
Сердце - чашу налитую,
Год с тех пор еще не минул
Я ж столетия тоскую."
Елизавета Кузьмина-Караваева,
"Скифские черепки", 1912
Лиза Пиленко несколько раз с замирающим сердцем поднималась в четвертую квартиру дома №41 по Галерной улице и не заставала хозяина. Наконец ее попросили подождать в кабинете - он скоро вернется. Лиза с удивлением рассматривала огромный портрет Менделеева ("Что он, химик, что ли?"), письменный стол, на котором царил образцовый порядок ("Разве такой стол - у поэта?"). Звонок. Разговор в передней. Входит Блок. Он в широкой черной блузе с отложным воротником... Очень тихий, очень застенчивый. Разговор никак не начнется. Хозяин ждет, не спрашивает, зачем она пришла. Ей мучительно стыдно - она девочка, ей нет еще пятнадцати, неужели он может принять ее не всерьез? Начав говорить, она уже остановиться не в силах. Петербург отвратителен. На улицах рыжий туман. Недавно умер отец - почему он умер? Эта смерть никому не нужна, она несправедливость. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то, значит, и вообще Бога нет. Бога в мире нет, в мире есть горе, зло и несправедливость.
Блок слушал тихо и строго. Он не задавал вопросов и советовать не пытался. Позднее его гостья расскажет:
Он внимателен, почтителен и серьезен, он все понимает,
совсем не поучает и, кажется, не замечает, что я не взрослая.
Мы долго говорим. За окном уже темно. Вырисовываются окна
других квартир. Он не зажигает света. Мне хорошо, я дома, хотя
многого не могу понять. Я чувствую, что около меня большой
человек, что он мучается больше, чем я, что ему еще тоскливее,
что бессмыслица не убита, не уничтожена. Меня поражает его
внимательность, какая-то нежная бережность. Мне большого человека
ужасно жалко. Я начинаю его осторожно утешать, утешая и себя.
Странное чувство. Уходя с Галерной, я оставила часть души
там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее
материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу
легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска,
большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая
душа.
Прошло недели две, Лиза получила из Ревеля ярко-синий конверт, надписанный незнакомым твердым почерком. Кажется, впервые в жизни адресовали ей письмо как взрослой - Елизавете Юрьевне Пиленко. Письмо было трагическое: Блок советовал не поддаваться чувству тоски и бессмысленности, которое уже овладело его поколением и его кругом, выход же искать в природе, в причастности к народу. "Если не поздно, то бегите от нас, умирающих... " И в том же синем конверте было стихотворение, которое Лиза прочитала, и еще раз прочитала, и еще раз, спотыкаясь на строчке, упоминавшей ее возраст:
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите всё о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я - сочинитель,
Человек, называющий всё по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.
Позднее ей часто вспоминалась эта минута - как она, вспыхнув, разорвала в клочки ярко-синий конверт и письмо. Снисходительность великого поэта к начинающей писательнице не оскорбила бы ее: Блок имел на это право, он был автором "Осенней воли" и "Осенней любви", "Незнакомки", "Плясок осенних" и "Снежной маски". Но тут была снисходительность взрослого к ребенку, и еще вот что: отчаяние безнадежно усталого, опустошенного человека, обреченного на умирание вместе со своим поколением. Лиза вспомнила стихи Блока, где сатана манит человека мечтой о самоубийстве:
Пойми, пойми, ты одинок,
Как сладки тайны холода...
Взгляни, взгляни в холодный ток,
Где всё навеки молодо...
Но помнила она и то, как человек одолевал в себе сатану, побеждал свою непрошенную смерть:
Бегу. Пусти, проклятый, прочь!
Не мучь ты, не испытывай!
Уйду я в поле, в снег и в ночь,
Забьюсь под куст ракитовый!
Там воля всех вольнее воль
Не приневолит вольного,
И болей всех больнее боль
Вернет с пути окольного!
Создано это недавно - месяца три назад, а теперь, в письме к ней, он сворачивает на тот же окольный путь? В стихах поучает ее - не думать о смерти, не говорить о печальном, не уходить в сочинительство, а вернуться к новой жизни и простым людям. "Если не поздно, то бегите от нас, умирающих..." Через тридцать лет монахиня Мария вспомнит о ярости, которую испытывала Лиза Пиленко, читая эти строки:
Не знаю отчего, я негодую. Бежать - хорошо же. Рву письмо, и
синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и знайте, Александр
Александрович, человек, все понимающий, понимающий, что значит
бродить без цели по окраинам Петербурга и что значит видеть мир,
в котором нет Бога.
Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со злом, и
за вас буду бороться, потому что у меня к вам жалость, потому что
вы вошли в сердце и не выйдете из него никогда.
4
"Россия была больна и безумна, и мы, ее
мысли и чувства, вместе с нею. Была
минута, когда все чувства нашей родины
превратились в сплошной, безобразный
крик, похожий на крик умирающего от
болезни."
Александр Блок,
"Ответ Мережковскому", 1910
Бороться со смертью и злом нелегко - в те годы со всех сторон были смерть, распад. Девятнадцати лет Лиза вышла замуж за адвоката Дмитрия Владимировича Кузьмина-Караваева, нарушив совет, или, если угодно, завет Блока: то не был человек, "который любит землю и небо / Больше, чем рифмованные и нерифмованные / Речи о земле и о небе". Напротив, он был до кончиков ногтей эстетом, книжником, декадентом: рифмы, звучания, символы были для него важнее реальности.
Полюбила она его? Может быть, в какой-то момент ей это могло показаться: она кинулась спасать его от гибели, этого слабого, обреченного человека. К тому же ее привлекала семья, умный старик, профессор государственного права Владимир Дмитриевич, любивший рассказывать, как его предок, новгородский посадник Кузьма, вынес грозному московскому царю на полотенце каравай - отчего и возникла их странная фамилия, Кузьмины-Караваевы. Дмитрия Лиза не спасла, а чуть было сама не погибла, усвоив его образ жизни. Вместе с ним Лиза посещала литературные салоны, на "башне" Вячеслава Иванова слушала мистические споры Мережковских о Христе и Антихристе и пенье Михаила Кузмина, исполнявшего под собственный аккомпанемент духовные стихи; домой она возвращалась уже утром, испытывая глубокую тоску ("На душе мутно. Какое-то пьянство без вина, пища, которая не насыщает..."), и под стук копыт извозчичьей лошадки твердила про себя строки давних стихов Зинаиды Гиппиус, звучавшие в памяти как лучшее определение окружающего мира; они ведь так и назывались - "Всё кругом":