Чудо

Но зачем валить все на эстонцев, разве на родине Рипсик не могли остаться завистники, которые с удовольствием увидели бы ее если не в могиле, то, по крайней мере, несчастной, ведь она, как думала, наверное, не одна ее знакомая, сумела ловко выскочить замуж и тем самым избавиться от многих неприятностей, свалившихся на ереванцев в первой половине девяностых, когда из-за войны и блокады народ обеднел и лишился благ цивилизации – газа, отопления, горячей воды, нередко и электричества. Конечно, никто из близких Рипсик плохого ей желать не мог, например, Марианна любила Рипсик с такой неколебимой верностью, как, возможно, только Пилад Ореста, – но как относились к Рипсик десятки, если не сотни родственников и подружек Марианны – а она была чрезвычайно общительна и всем рассказывала об успехах подруги за рубежом, – это мне не известно. Однако, когда в нашу последнюю поездку в Ереван телевидение брало у Рипсик интервью, одна дальняя родственница Марианны, посмотрев передачу, сказала Рипсик прямо в лицо: «Послушай, этот жировик, что у тебя на правом плече, надо прооперировать, он такой безобразный!» Что именно подтолкнуло ее учить другого, то ли простая до беспардонности натура, то ли желание показать свое превосходство над Рипсик хоть в чем-нибудь, я могу лишь гадать. Про болезнь Рипсик эта женщина, надо сказать, не знала, Рипсик скрывала это от всех, кроме Гаяне, даже от мамы, но тем не менее это на вид пустячное вмешательство в дела другого человека имело фатальные последствия. Рипсик, никогда и ни в чем не позволявшая на себя влиять, вдруг стала раздумывать, может, действительно стоит от жировика избавиться? Она посоветовалась со мной, и я, как последний идиот, сказал лишь: «Черт его знает, наверное, тебе надо это решать самой». Потом она поговорила на эту тему с Обормотом, и Обормот, еще больший идиот, чем я, сказал, да, конечно, надо прооперировать. И Рипсик вняла его совету, правда, не сразу, по-видимому, внутренний голос ее удерживал, но когда мы вернулись из нашего традиционного сентябрьского путешествия, «продления лета», она этим занялась. Знал бы я, чем все закончится! Впрочем, мог бы и догадаться. Но не догадался. А кончилось все тем, что то ли на второй, то ли на третий день после этой легкой операции снова отекла левая рука Рипсик – верный признак, что рак проснулся…

Кондиционер тихо гудел, ключей ведь было два, и ключ Рипсик был свободен, кстати, я не вынимал его из розетки и раньше, когда мы еще выходили вместе, иначе по возвращении мы не могли находиться в комнате (окно вообще нельзя было открывать, такая на улице стояла жара), – а по утрам не помогал и кондиционер, то есть он, конечно, помог бы, но это был такой кондиционер, который управлялся не из комнаты, – «господь бог», дававший прохладу, сидел где-то в технической части, и примерно в девять утра он выключал аппарат, правда, не полностью, формально он продолжал работать, но его дыхание становилось теплым. Почему так было заведено, то ли ради экономии, то ли чтоб выдавить обитателей из номеров и дать уборщицам спокойно работать, я не знаю, да и какое это имело значение, главное, что Рипсик в эти три-четыре часа жутко страдала, для прогулок у нее уже не хватало сил, а в комнате она задыхалась, и обычно она после завтрака брала ридер, спускалась в холл, где кондиционер работал нормально, об удобствах портье, в отличие от жильцов, администрация заботилась, и читала там на диване в окружении приезжающих и уезжающих туристов и их чемоданов, пока в комнате не восстанавливалась гуманная температура. Почему я не ходил жаловаться? Разок пошел, мне обещали «прислать человека посмотреть, в чем дело», но, естественно, никто не пришел, а когда я хотел пойти снова и устроить скандал, Рипсик спросила: «А если они нам потом не продлят номер?» Такая опасность существовала, каждую неделю я выторговывал у портье следующий срок, до сих пор нам шли навстречу, только поднимали понемножку цену, а если откажут, куда мы денемся?

Сейчас, как я уже сказал, жара немного отступила, я положил мешки с вещами Рипсик на кровать, подошел к окну, дернул, открыл, кондиционер тотчас умолк, и в комнату ворвался шум Ронда-де-Дальт. На этой магистрали, полукругом охватывавшей Барселону, движение не прекращалось ни на минуту, так что даже в более прохладные ночи мы все равно не могли бы спать с открытым окном. Бедная Рипсик, подумал я в который раз, полтора месяца без свежего воздуха, и какие полтора – последние в жизни! Я вспомнил, как она за неделю до смерти попросила меня принести из гостиницы тетрадь и ручку – ей хотелось немного поработать. Я принес, и когда на следующее утро пришел в больницу, увидел ее счастливой: «Знаешь, я написала целый большой кусок!» Ох, подумал я, значит, не все еще потеряно, нам удастся отсюда вырваться и поехать в Ниццу, однажды ее здоровье там улучшилось, может, это повторится – но в ту же ночь одна грубая, не терпевшая возражений медсестра, с манерами гестаповки, закрыла на ночь дверь в палату, а надо сказать, что коридор был единственным местом, откуда в палату проникал воздух, оконные рамы не открывались, они были крепко прибиты, и утром Рипсик почувствовала себя значительно хуже.

Надо было рассортировать вещи, я вывалил содержимое мешков на нашу большую кровать и разделил его на четыре большие кучи, в одну одежду, в другую кремы и прочую косметику, в третью лекарства и в четвертую бинты и марлю, часть бинтов была еще не распакована, они могли кому-то пригодиться, а остальные надо было выбрасывать, ими Рипсик неоднократно пользовалась, они были именно такие, в каких она чувствовала себя наименее неудобно, сперва она стирала их сама, потом, когда попала в больницу, это делал я. Среди одежды не было ничего, что стоило сохранить, – домашние штаны и эластичные майки, из-за которых шла постоянная война с медсестрами, они хотели обтянуть грудь Рипсик тоже эластичным, но очень тесным бинтом, от которого Рипсик задыхалась, а сверху надеть кошмарный, открытый сзади халат, оставляющий полспины голой – советские больничные халаты, которые мы когда-то ругали, смотрелись бы рядом с этой «демократической» модой очень даже нарядно. Белье, тапочки – все это пошло на выброс, как и брюки, в которых Рипсик приехала в больницу, и майка, эту майку она носила почти все барселонское время, то есть надела ее несколько раз, когда выходила из гостиницы, майка была просторной и поэтому в ее положении удобной, остались туфли, их я отложил, подумав, пускай Гаяне решит, что делать с этой парой и с другими, что лежали в шкафу, взял мешки и вышел.

Все еще было тепло, на скамейках возле гостиницы сидели люди, я не хотел заниматься своим делом у них на виду, поэтому прошел довольно далеко, где не было скамеек и людей, нашел полупустой мусорный бак, положил туда мешки и повернул назад.

Да, а потом моя мать… Она, правда, давно уже умерла, но семь с половиной лет мы прожили вместе, она в одной комнате, мы в другой. Денег снять отдельную квартиру у нас не было, а Рипсик на этом и не настаивала, она сказала: «В Армении принято, чтобы невестка приспосабливалась к свекрови», – и приспособилась, и даже выполняла функцию своего рода буфера между мамой и мной, наши отношения всегда были сложными, у мамы был властолюбивый характер, а я легко раздражался – но спокойная терпеливость Рипсик элиминировала конфликты еще в зародыше. Маме нравилось, что Рипсик хорошо печет, она знала множество вкусных рецептов и баловала меня то кексом, то эклерами, и маму, естественно, не обделяли, а она, как большинство старых женщин, была лакомкой. Не могу сказать, что в доме царила семейная идиллия – ко мне отец и мать Рипсик относились намного сердечней, чем моя мама к Рипсик, но жить было можно, и мы жили, пока мамины подруги все не испортили. Да, странно, но в Эстонии подруги – это социальное явление, играющее весомую роль; возможно, этим компенсируется поверхностность семейных отношений. У моей мамы была уйма подруг, с которыми она общалась чуть ли не ежедневно, или она ходила к ним, или они к ней, а если все почему-либо оставались дома, то вели многочасовые телефонные разговоры, которые меня страшно раздражали, работать становилось невозможно, у меня слишком тонкий слух, и если я даже не разбирал слов, доносившихся из другой комнаты, то бубнеж-то все равно был слышен. Что эти подруги имели против Рипсик, я не знаю, но полагаю, что какой-то особой причины тут и не существовало, это просто были весьма националистически настроенные женщины, и им не нравилось, что какая-то «черная» чувствует себя в Эстонии как дома. Конечно, не все подруги были таковы, но ведь тон задают всегда те, кто злее, а моя мама легко поддавалась чужому влиянию. Особенно она прислушивалась к одной малообразованной, но очень авторитарной подруге, Рипсик эта женщина сразу не понравилась, она сказала, что «в ней есть что-то от ведьмы», и, по-видимому, антипатия была обоюдной.