Страница 3 из 32
Звуки сверху прекратились.
Мэри посмотрела на часы. Было 18:17.
По некой причине, известной только визитерам, контакт заканчивался вскоре после шести. Она посидит до половины, а потом поднимется. Что ждет ее сегодня? Кто приходил в эту жалкую каморку и оставил свой след?
– Приготовить камеры? – спросил Редж Фуллер, ее ассистент.
– Пожалуйста, – рассеянно пробормотала она в предвкушении.
– Интересно, что сегодня будет?
– Дадим им еще десять минут.
– Конечно.
Наверху Макнил сгорбился, сидя в углу комнаты, и смотрел на октябрьское солнце в крошечном окошке. Он чувствовал себя затворником, уединившись в этом проклятом месте, но все же улыбался сам себе – той слабой блаженной улыбкой, что растапливала даже самые умудренные сердца. Особенно сердце доктора Флореску: о да, эту женщину покорили его улыбка, его глаза, его потерянный вид, который он принимает для нее…
Славная игра.
И в самом деле, сперва все было только игрой. Теперь же Саймон знал, что ставки пошли крупные; то, что начиналось с чего-то в духе детектора лжи, вылилось в очень серьезное состязание: Макнил против Истины. Истина была проста: он шарлатан. Это он оставлял на стене «призрачные письмена» крохотными осколками графита, спрятанными под языком: он стучал, завывал и кричал без всякого повода, из одной только шалости; а неизвестные имена – ха, ему смешно от самой этой мысли – лишь имена из телефонных справочников.
Да, в самом деле, славная игра.
Мэри Флореску так много ему посулила, так искушала славой, так поощряла каждую выдуманную ложь. Обещание богатства, оваций при появлении на телевидении, лести, какой он не знал прежде. Главное – чтобы он вызывал привидений.
Он снова улыбнулся своей особенной улыбкой. Она звала его своим Посредником: невинным проводником посланий. Скоро она будет здесь, такая жалкая, – не сводить глаз с его тела, едва не плакать от восторга при виде очередной порции накарябанных имен и всякой чепухи.
Ему нравилось, когда она смотрел на его наготу – или когда она смотрела как раз не на наготу. Все сеансы он проводил в одних трусах, чтобы исключить любые вспомогательные средства. Смехотворная предосторожность. Ему нужны были только карандаши под языком и достаточно энергии, чтобы с полчаса метаться и выть до умопомрачения.
Он вспотел. Ложбинка на груди стала скользкой, волосы приклеились к бледному лбу. Сегодня было тяжело: он с нетерпением ждал, когда наконец выберется из комнаты, сполоснется и будет упиваться восхищением. Посредник положил руку на трусы и лениво поиграл с собой. Где-то в комнате была заперта муха – или мухи. Для мух в это время года уже было поздно, но он слышал их совсем рядом. Они жужжали и бились о стекло или кружили у лампочки. Он слышал их тонкие мушиные голоса, но не придавал им значения, слишком увлеченный мыслями об игре и простым удовольствием мастурбации.
Как они жужжали, эти невинные голоса насекомых, жужжали, пели и жаловались. Как они жаловались.
Мэри Флореску барабанила пальцами по столу. Сегодня ее обручальное кольцо разболталось; она чувствовала, как оно двигается в ритм стука. Иногда оно сидело туго, иногда нет: одна из тех маленьких тайн, над которыми она никогда не задумывалась, а просто принимала как есть. Но сегодня оно разболталось очень сильно: чуть ли не падало. Она представила лицо Алана. Любимое лицо Алана. Представила его в отверстии обручального кольца, словно в туннеле. Не такой ли была его смерть – когда уносят все глубже и глубже по туннелю во тьму? Она натянула кольцо. Прикоснувшись к нему, почти почувствовала кончиками указательного и большого пальца кислый металл. Любопытное ощущение, какой-то обман чувств.
Чтобы отогнать тоску, она подумала о юноше. Его лицо вспомнилось легко, так легко плеснуло в сознание вместе с улыбкой и непримечательным телом – еще лишенным мужественности. Почти как у девицы – плавность, нежная прозрачность кожи, невинность.
Ее пальцы еще лежали на кольце, а кислинка во рту усиливалась. Она подняла взгляд. Фуллер занимался оборудованием. Вокруг его лысеющей головы переливался и сплетался нимб бледно-зеленого света…
Вдруг у Мэри закружилась голова.
Фуллер ничего не видел и ничего не слышал. Склонил голову, увлеченный своим делом. Мэри все еще не могла отвести от него взгляд, видела ореол, чувствовала, как в ней пробуждаются новые ощущения, пронизывают ее. Внезапно словно ожил воздух: сами молекулы кислорода, водорода, азота льнули к ней с интимными объятьями. Нимб над головой Фуллера расширялся, встречая родственное свечение от каждого предмета в комнате. Ширилось и неестественное ощущение в кончиках ее пальцев. Мэри видела цвет своего дыхания: розовато-оранжевый глянец в искрящемся воздухе. Она слышала, вполне отчетливо, голос стола, за которым сидела: низкий писк его твердой сущности.
Мир раскрывался: он вызывал экстаз, смешивал все чувства, менял их функции. Мэри вдруг осознала мир как систему – не политическую или религиозную, а систему чувств, систему, распространявшуюся от живой плоти в неподвижную древесину стола, в потертое золото ее обручального кольца.
И дальше. За пределы древесины, за пределы золота. Открылась трещина, ведущая на дорогу. В голове Мэри раздались голоса, и принадлежали они не живым.
Она подняла глаза – или, вернее, какая-то сила резко запрокинула ей голову – и поймала себя на том, что уставилась в потолок. Его покрывали личинки. Нет. Это абсурд! Но потолок как будто ожил, червился жизнью – пульсирующей, танцующей.
Сквозь потолок она видела парня. Тот сидел на полу с торчащим членом в руке. Запрокинув голову так же, как она. Потерявшись в экстазе так же, как она. Ее новое зрение видело мерцающий внутри и вокруг его тела свет – проследило до страсти, засевшей у него внутри, и расплавленной от удовольствия головы.
Видело оно в нем и кое-что еще – ложь, отсутствие силы там, где, как она считала, есть что-то чудесное. У него нет и никогда не было таланта к общению с привидениями, это она видела четко. Он маленький лгунишка, мальчишка-лгунишка, нежный белый мальчишка-лгунишка без необходимой отзывчивости или мудрости, он даже не понимает то, что осмелился сделать.
Теперь все кончено. Ложь прозвучала, шутка сыграна, и люди на дороге, которым хуже смерти надоело, что их шельмуют и высмеивают, жужжали у трещины в стене и требовали сатисфакции.
У трещины, которую открыла Мэри, которую она, сама того не зная, ощупывала и нашаривала, мало-помалу отпирая. Она хотела этого парня: она постоянно думала о нем, и ее фрустрация, похоть и отвращение к этой похоти только расширяли щель. Из всех сил, благодаря которым проявлялась система, самыми могущественными были любовь и ее спутница, страсть, а также попутчица их обеих – утрата. И сейчас Мэри – воплощение всех трех. Любит, полна желания и остро ощущает невозможность и того и другого. Окутанная агонией чувства, в котором она себе отказывала, Мэри верила, что любит этого юнца лишь как своего Посредника.
Неправда! Неправда! Глубоко внутри она его хотела, хотела сейчас же. Вот только теперь уже было поздно. Путникам на дороге больше нельзя было препятствовать: они требовали – да, требовали – ее маленького проказника.
Она была не в силах им помешать. Все, что она могла, – издать тихий вздох ужаса, когда увидела, как перед ней открывается дорога, и осознать, что они стоят не на обычном перекрестке.
Ее услышал Фуллер.
– Доктор? – он оторвался от своих настроек, и на его лице, омытом синим светом, который она видела краем глаза, был написан вопрос.
– Вы что-то сказали? – спросил он.
Чувствуя тяжесть в животе, она думала о том, чем все это неизбежно кончится.
Бесплотные лица мертвых отчетливо встали перед ней. Она осознавала безмерность их страдания и сопереживала их жажде быть услышанными.
Она явственно видела, что дороги, пересекавшиеся на Толлингтон-Плейс, были не обычными трактами. То, что она узрела, не было счастливым праздным передвижением заурядных мертвецов. Нет, этот дом выходил на маршрут, проторенный лишь жертвами и виновниками насилия. Эти мужчины, женщины и дети умерли, испытав всю боль, на какую только способны человеческие нервы, а обстоятельства смерти выжгли в их разуме вечное клеймо. Их глаза без всяких слов красноречиво говорили об агонии, с их призрачных тел так и не исчезли погубившие их раны. Видела она и палачей с мучителями, которые свободно смешивались с толпой невинных. Эти чудовища – исступленные, обезумевшие душегубы – заглядывали в мир: бесподобные существа, неописуемые, запретные чудеса нашего вида, они завывали, тараторили и бармаглотили.