Светлячок

Зазубренный край стекла пропорол Селигману рубашку до самого тела - но он не пострадал. Разрез моментально побелел и тут же сгладился.

Селигман начал экспериментировать - сначала с опаской, потом отбросив всякую осторожность, и выяснил, что либо радиация, либо воздействие препаратов, либо и то и другое в самом деле изменили его. К легким ранениям он стал невосприимчив: ему не наносили вреда слабые ожоги, тело его, будто из закаленной стали, невозможно было порезать, он не натирал мозолей; в некотором смысле он был теперь неуязвим.

Неуязвимый человек возник слишком поздно. Слишком поздно для близоруких коновалов, что корпели без устали над его телом. Наверно, даже и выживи они сейчас - вряд ли разобрались бы, в чем же дело. Скорее всего просто случайное стечение обстоятельств.

Но ему-то от этого не легче. Одиночество - могучий стимул. Снедает сильнее ненависти; взыскует больше, чем материнская любовь; влечет дальше, чем честолюбие. Одиночеству под силу привести человека к звездам.

Просто ли тоска бушевала в его светящейся груди, а может, захотелось свершений или всколыхнулись последние остатки того подсознательного чувства долга перед человечеством, что живет в каждой душе; или просто хотелось поговорить? Не углубляясь в самоанализ, Селигман решил так: "Хуже все равно уже не будет. Так почему бы и нет?"

Да и какая разница. Что бы им ни двигало, теперь, закончив поиски, он знал: надо найти людей, где бы среди звезд они ни обитали, надо им рассказать. Для своих внеземных собратьев он станет вестником смерти. Может, не так уж много слез они прольют, и все же он должен им рассказать.

Он пойдет за ними, он скажет им: "Ваших отцов нет в живых. Ваш дом разрушен. Они хотели взять верх в самой опасной из игр - и проиграли. Теперь Земля мертва".

Он мрачно улыбнулся, подумав: "По крайней мере фонарь тащить с собой не придется; меня сразу увидят, по свету. Посвети нам, светлячок..."

Селигман прокладывал себе путь среди истерзанных взрывами развалин, корявых обломков металла - а когда-то это было величественное здание, сверкавшее стеклом, пластиком и сталью. Он знал, что совсем один, и все же обернулся и посмотрел через плечо почудился чей-то взгляд. Такое уже случалось с ним не раз, и он знал, что это. Это Смерть распростерла над землей свои крыла, отбрасывая зловещую тень, сея вечное безмолвие. Лишь одинокий человек - единственный источник света - брел к кораблю, стоящему на страже, точно ледяная колонна, среди выжженной взрывом земли.

Он вспомнил два года работы, затраченной на восстановление этого беридлиевого гиганта, и пальцы у него заломило. Сколько пришлось рыться в кучах хлама, отыскивая детали, оставшиеся от других кораблей, сколько он реквизировал с разбитых бомбами складов, без устали подгоняя самого себя, даже когда изнемогшее тело взывало о милосердии. И вот корабль готов.

Селигман не был ни ученым, ни механиком. Но решительность, руководства по ракетным двигателям и чудо, благодаря которому сохранился единственный полуразобранный корабль с исправной ходовой частью, обеспечили ему средства для того, чтобы покинуть эту обитель смерти.

По внешней лесенке он поднялся к открытому проверочному люку. Это оказалось нетрудно даже без фонаря. Пальцы забегали, ощупывая сложную систему проводов, ведущих к узлам двигателя, проверяя и перепроверяя, в меру его познаний, исправность и надежность механизмов - насколько можно было говорить о надежности того, что собрано его неопытными руками.

Теперь, когда все было готово и оставалось провести только эту стандартную проверку да запастись провизией на дорогу, выяснилось, что предстоящий путь пугает его даже больше, чем перспектива остаться в одиночестве до самой смерти - а когда она придет, при теперешней-то его жизнеспособности, он и понятия не имел.

Как примут там трансформированного человека?

Не отшатнутся ли в инстинктивном страхе с недоверием и отвращением?

Или я выдумываю отговорки?

Вопрос всплыл в мозгу внезапно, сбив уверенный ритм проверки. Неужто он намеренно оттягивает день старта все дальше и дальше? И все эти проверки, другие проблемы - не более чем улонки? Мысли смешались, заболела голова.

Селигман с отвращением одернул себя. Проверки необходимы, в любом из справочников, разбросанных по полу машинного отделения, черным по белому написано.

Руки дрожали, но та же сила, что вела его все два года, заставила довести проверку до конца. Работу на корабле он закончил, лишь когда над ошметьями былого Нью-Йорка забрезжил рассвет.

Не останавливаясь - не время подгоняло его, подгоняли раздирающие сердце сомнения, - он спустился и принялся грузить ящики с провизией. Они были аккуратно выстроены у лифта, который приводился в движение вручную. Лифт починил тоже он. Эбонитовые контейнеры с концентратами и баллоны с жидкостями, добытые с таким трудом, выглядели внушительно и даже как-то озадачивали.

"Главное - пища, - сказал он себе. - Если я доберусь туда, откуда вернуться будет уже невозможно, и тут кончится еда, шансы мои - нулевые. Придется подождать, пока удастся запасти побольше продуктов". Он прикинул получалось, что понадобятся месяцы, а то и еще год, чтобы по разоренным магазинам, какие есть хоть на мало-мальски доступном расстоянии, собрать достаточно припасов.

Найти пропитание в городе, из которого он ящик за ящиком вывозил съестное на тележке к кораблю, становилось все труднее. Как-то он отметил, что вчера не ел.

Вчера?

Селигман был настолько занят последними приготовлениями, что о еде и забыл. Что ж, такое и раньше случалось, даже до катастрофы. С усилием перебирал он в памяти день за днем, пытаясь вспомнить, когда ел последний раз. И тогда все стало ясно. Правда обрушилась как снег на голову и начисто отмела все изобретенные им предлоги для задержек. Он не ел три недели.

Конечно, Селигман это знал. Но знание это было похоронено так глубоко, что даже толком и не пугало. Он отмахивался от правды - ведь когда отпадет эта последняя, якобы непреодолимая, проблема, ничто, кроме собственной его несостоятельности, отлету препятствовать не будет.