Дочь олигарха

– Ти куда? – говорит Тиффани.

Тиффани в Англии уже почти пять лет, но французский акцент у нее все такой же. Она слишком ленивая, слишком француженка и, по правде говоря, просто слишком охренительно крутая, чтобы отрабатывать английское произношение, поэтому произносит все слова так, как будто бы они – французские. Грассирует, проглатывает звук “н”, а слова “нет” и “да” превращаются у нее в долгое страстное рычание.

– Да, куда это ты? – спрашивает Таш. Она переняла акцент Тиффани, и некоторые английские девочки – тоже. Куда это ти?

– К директору домой, – говорит Бьянка.

– Опять? – удивляется Лисса. – Как-то странно. Из-за чего на этот раз?

Бьянка пожимает плечами, как маленькая птичка, которая еще не научилась летать, или как моль, чьи крылья до сих пор перемазаны клезью и прочим мусором, оставшимся от личинки.

– Уи, что ты натворила, Осеан?

Осеан – это французская версия имени “Ханна”. Манон – французская версия “Эмили”. А может, наоборот. Суть в том, что Ханна и Эмили были самыми популярными именами у быдла в год, когда они родились. В более старые времена такими именами были Шерон и Трейси. Во французском таким распространенным у быдла именам соответствуют Осеан и Манон. А в русском какое-то время у народа была мода называть девочек Людмила и Нинель. Наташину мать зовут Людмила. Таш напрягает память, пытаясь вспомнить, как зовут в России девочек ее возраста. Но, похоже, уже забыла.

– Я оскорбила мисс Эннабел. Типа, послала ее нахрен.

– Pourquoi?

– Parce que… Потому что она сказала, что я слишком худая для балета, – вздыхает Бьянка. – Как будто такое вообще бывает. Но я ведь не виновата в том, что худая. Я без остановки что-нибудь ем.

– Ты ведь классно танцуешь!

Это правда. Бьянка танцует слишком классно для того, чтобы заниматься вместе с остальными. Она снова пожимает плечами и будто по волшебству растворяется в холодной ночи.

После этого из соседней двери выходит Рейчел и ведет всех в туалет – показать огромную какашку, которая там лежит. Никто из них в жизни не видел такой здоровенной. Ни у кого даже собаки такой нет, которая могла бы навалить кучу вроде этой. По форме она напоминает ядерную подводную лодку. Неясно, сама ли Рейчел произвела ее или это чья-то еще.

– Бьянка? – спрашивает кто-то.

– Такое в Бьянку не поместилось бы, – возражает Лисса.

Кто-то спускает воду в туалете, но какашка остается на прежнем месте.

Все плетут фенечки. Син-Джин покупает нитки для вышивания в галантерейном магазине в Стивенидже. Делается это так: выбираешь три цвета, которые тебе нравятся, и отмеряешь от каждой нити по два длинных отрезка. Потом связываешь все шесть отрезков одним узлом и с помощью английской булавки…

– Девочки, – кричит Син-Джин, – девочки, я же вам говорила: НЕ НАДОприкалывать булавки к колготкам!

Они уже несколько дней ходят по школе с обрезками разноцветных нитей, свисающих с колготок и юбок. В таком вот виде их и вызывают в кабинет директора: Таш, Тиффани, Рейчел, Лиссу, Дэниель и Доню.

– Ладно, – говорит Син-Джин. – Сейчас откреплять некогда. К тому же вряд ли доктор Мун обратит сегодня на это внимание. Давайте. Быстро.

Сесть не на что, поэтому все они стоят перед большим столом красного дерева, и из ног у всех торчат обрывки ниток, как у заброшенных игрушек. На деревянных панелях, которыми обит кабинет, висят мрачные картины. Ни на одной из них не изображена принцесса Августа. Это все мужчины, верхом на лошадях.

Доктор Мун – старый важный господин, который выглядит точь-в-точь как все остальные старые важные господа. Его тело – мешок, набитый мертвыми котятами, а кожа – пыльная антикварная редкость. Ходит он, всегда выразительно прихрамывая, потому что как-то раз попал ногой в крысоловку в колониальной дыре, где служил его отец. В общем, он – иной вид, таких полагается уважать и почитать, и…

Он делает глубокий вдох.

– Доброе утро, девочки.

Повисает неловкая пауза. У директора на лице читается страдание – то ли ему действительно плохо, то ли он просто хочет, чтобы это читалось у него на лице.

– То, что я сейчас скажу, конфиденциально. С другими учащимися об этом говорить нельзя, вам понятно? Предмет нашей беседы – закрытая информация.

Серьезные лица, кивки. Конечно, сэр. Как скажете. Тетя Соня не согласилась бы на такие условия договора, но тети Сони здесь нет. К тому же она, возможно, уже не помнит, каково это, когда тебе пятнадцать и ты вот-вот услышишь секрет от директора школы, в которой учишься.

Доктор Мун долго и тяжело вздыхает – похоже на самолет, который идет на посадку. Наконец самолет останавливается.

– Бьянка умерла, – говорит он. Говорит ровным голосом, без эмоций.

Таш пробирает смех. Она чувствует, что и остальных девочек тоже подергивает. Им всем нестерпимо хочется засмеяться, чтобы…

А, нет, не всем. Доня в обмороке. Син-Джин обмахивает ее чем-то – возможно, “Общим прологом к «Кентерберийским рассказам»”. Может, это даже тот самый экземпляр, к которому прилипли кусочки мертвого шмеля. Она звонит в медпункт. Остальные стоят и изо всех сил делают вид, что они достаточно взрослые, чтобы найти в себе силы принять эту новость без смеха и без обморока. Разве тут возможны какие-то другие реакции? Таш испытывает странное возбуждение – как когда стоишь на краю высокого трамплина. Она чувствует, как кровь пульсирует во всем теле, замечает, что покачивается, хватает ртом воздух, но в обморок не падает. Никто не знает, что делать. Кто первым заплачет? Наверное, от них ждут, что они заплачут? Но если они станут плакать из-за чего-то секретного, ведь другие люди все узнают? А если они не станут плакать из-за смерти подруги, то…

– Я знаю, что вы были с ней близки, – говорит доктор Мун. – И некоторые из вас были ее соседками по комнате. Вот почему вам сообщили первым. Теперь я должен задать вам один очень важный вопрос. Почему, как вы думаете, она умерла?

Син-Джин бросает на него странный взгляд. Короткий, едва уловимый.

С доктором Муном не принято беседовать. Если бы это был доктор Морган или мистер Хендрикс, девочки сейчас задавали бы совершенно неуместные вопросы. Где ее нашли? Когда это произошло? Ну ладно, эти вопросы – уместные, но, услышав, что ее нашли в озере, они бы, возможно, спросили, успели ли рыбы частично объесть ее тело, поинтересовались бы, плыла ли она по поверхности, имели ли к этому отношение ДМ и что бы сказала обо всем этом принцесса Августа. Возможно. Возможно.

Все молчат.

– Я слышал, что вы много сидите на диетах.

Все смотрят в пол.

– Мы прочли дневник Бьянки. В последующие недели будет введено много новых правил. Я надеюсь, вы станете их соблюдать.

Все кивают.

– Сэр… – произносит Рейчел. – А что мы должны отвечать, когда нас будут спрашивать, где Бьянка?

– Ее временно отчислили, – говорит он. – За дурное влияние на одноклассниц. За то, что подталкивала вас сидеть на диетах.

Син-Джин снова бросает на него тот же взгляд.

Если бы это был другой учитель, девочки наверняка ввязались бы в спор. Ведь это объективно идиотская мысль и максимально травмоопасная. Что будет, когда все узнают, что эти шесть девочек умудрились врать на такую ужасную тему? Как это отразится на их будущем? Они смогут написать об этом в своей анкете, когда будут подавать заявку на поступление в университет? Умение врать на очень-очень серьезные темы. Кто знает? Но есть во всем этом что-то очень неправильное.

– Я обсужу это с педагогическим коллективом, – говорит доктор Мун. – Но на данный момент мы приняли такое решение. Между собой вы можете это обсуждать. Мы понимаем, что вам этого захочется. Ваши комнаты находятся в отдалении от остальных, и вам разрешается уходить туда в любой момент в течение учебного дня, если возникнет такая потребность. Но вы должны обещать, что до поры до времени никому не будете об этом рассказывать. Даже родителям.