Вечная мерзлота

Самолет не отапливался, громко дребезжал металлическими лавками, в щели задувало и вскоре все – на борту было человек двадцать – стали основательно подмерзать. Поглядывали друг на друга, стучали по коленкам и бокам, терли щеки.

Через полчаса после взлета вышел второй пилот в унтах, меховых штанах и меховой куртке. В руках – бидончик. Глаза поблескивают весело, видно, сам уже принял.

– Спирт! – показал бидончик и крышку от него, как стакан. – Холодно будет!

– Хороший? – спросил дрожащий женский голос.

– Первостепенный спиртяга – как антиобледенитель получаем! Девяносто пять градусов!

Пассажиры, трясущимися от холода руками, брали «рюмку». Спирт был неразбавленный, у непривычных женщин скручивал лица в страшные гримасы, пучил глаза и широко раскрывал рты, закуской была большая, разрезанная на дольки и уже побелевшая от мороза луковица. В самолете было минус сорок, не меньше.

– Нам нельзя, – конвоир хмуро закачал головой, нечаянно объединяя себя с Горчаковым.

– Да куда он отсюда денется? – улыбался спокойно пилот, наливая в крышку. – Еще два часа лететь! Давай!

Конвоир строго покосился на соседей, заглянул в крышку и осторожно взял ее толстыми меховыми варежками. Горчакову так и не дал.

Георгий Николаевич мерз, но как будто и не очень. Задремал даже, вспоминая колымские зимы, когда зашкаливало за шестьдесят. На Колыме холодно было всегда – в жилых бараках, на разводах, в шахтах, но особенно, когда перевозили машинами или в медленных тракторных санях. Однажды его везли полярной ночью в открытом кузове грузовика. Он не был готов к дороге – бушлат изношенный, плохо простеганный и со сбившейся ватой, такую же ватную ушанку продувало насквозь, на руки он намотал какие-то тряпки, но не было валенок, на нем были ЧТЗ[77] на резиновом ходу… Ехали долго, тогда-то он и понял, что холод тяжелее голода, голод можно выносить много дней, к голоду даже можно привыкнуть… он окоченел до безразличия, а возможно, уже и начал замерзать, но продолжал чувствовать холод. По ночному небосклону полыхало зеленоватое полярное сияние. Оно было такое большое, что даже голову не надо было задирать. Он просто глядел на причудливо льющиеся и вибрирующие сполохи и благодарил за них, и прощался с этим миром, даже, ему это хорошо помнилось, думал про себя, что замерзнуть это неплохо. Еще лучше было бы уснуть и замерзнуть, но он не засыпал. Его везли в расстрельный лагерь на Серпантинку… оттуда не возвращались. Ему в очередной раз повезло – он не доехал до Серпантинки, конвой решил, что он замерз и оставил его возле маленькой придорожной комендатуры… Дальше он не помнил, должно быть он «ожил» и какая-то добрая душа затащила его внутрь и отогрела. Он очнулся в больнице с тяжелыми обморожениями, а там повезло с доктором, который не стал ничего ампутировать. Он болел почти три месяца, а потом еще столько же кантовался в лазарете помощником.

В иллюминаторе под гул моторов проплывала серая тундра, пестроватая от приречных кустарников. По этим же темным черточкам, как небритость торчащим из-под снега, можно было угадать округлые пятна озер и болот. Сейчас все было однообразно-ночным и безжизненным.

Георгий Николаевич окидывал мысленным взором просторы низовьев Енисея и понимал, что само существование человека здесь изменилось. Никогда тут не было столько несвободных людей. В поселки и фактории зачем-то навезли несчастных ссыльных, Норильский комбинат окружен лагерями и без этих лагерей его бы не было… в Игарке, в Дудинке – все держалось на подневольном, каторжном труде, опутанном колючей проволокой.

Совсем недавно тут жил крепкий, умелый и свободный народ – оленей держали, добывали рыбу, морского зверя, песца, почта ходила. Жизнь была трудная, но понятная и честная. Если Вася-эвенк обещал забрать тебя через месяц на каком-то притоке Пясины, то можно было не сомневаться. Вася или кто-то из его родственников обязательно там ждал. У поселков, у людей были лица. Была совесть и чувство собственного достоинства. Горчаков невольно улыбался, вспоминая свою работу здесь, знакомых… были личности, известные на весь Таймыр. Жили сыто. Рыба, мясо никогда не были проблемой и ничего не стоили. Теперь же сама людская жизнь с ее простыми интересами и радостями исчезла, не стало тех лиц. Кругом нужда, полуголодное существование, воровство и ложь, и убийства, о которых раньше не могли и подумать.

Когда коммунисты везли сюда колючую проволоку, они хотели сделать лучше…

Горчаков отвернулся от иллюминатора и снова задумался о Норильске. Как все старые зэки, он не любил перемен. Новый лагерь – это другое начальство, другой кум – вспомнился Иванов, но, кстати, был не самым противным особистом… другой аптекарь, повара, хлеборез… другие блатные авторитеты. Но главное, он не хотел менять профессию.

Одиннадцать лет назад он подлетал к Норильску совсем в другом настроении.

Шел тридцать восьмой год. Строительством комбината руководил Иван Павлович Перегудов. Недавний заместитель наркома тяжелой промышленности, сам едва не попавший в мясорубку, они учились вместе в горной Академии. Перегудов нашел Горчакова на Колыме и назначил заместителем начальника геологоразведки норильского горного района – начальником его не утвердили бы в Москве. Горчаков три года руководил всеми полевыми работами, техникой и людьми и еще успевал много писать. Тогда он считал, что продолжает делать большое и важное для страны дело, и даже имевшийся у него десятилетний срок выглядел чем-то несущественным, казалось, что вскоре все уладится само собой. Работы шли очень успешно, после полевого сезона тридцать девятого года все вольное геологическое и горное начальство – его подчиненные – получили большие ордена.

Тогда было неплохо, о том, что Горчаков заключенный, лишь временами напоминал начальник особого отдела Норильлага. Старший майор госбезопасности напрямую подчинялся Москве, и чтобы досадить всесильному Перегудову – у них были плохие отношения – регулярно находил нарушения в ведомстве Горчакова. Иногда и серьезные – поисковые работы и инструкции НКВД совместить было невозможно. Но как-то все решалось… директор секретного Норильского строительства и руководитель «Норильлага» Иван Перегудов был вхож в самые высокие кабинеты.

Переписывались через вольных[78], Ася очень просилась к нему, но он не хотел, ждал своего освобождения. Он был почти свободен, а работы так много, что ему некогда было думать о них. Войны ждали, стране был нужен стратегический металл.

В сороковом, Перегудов был на отдыхе в Крыму, Горчакова спешно с двумя конвоирами снова отправили на Колыму. В личном деле появился запрет на использование его в геологоразведке. Старший майор госбезопасности – главный кум Норильлага – своего добился.

Георгия Николаевича загнали на самый север, на строительство дороги Сусуман – Сеймчан. Условия были каторжные, но он не падал духом, ждал, что Перегудов его вызовет – они в Норильске всю зиму готовили большую экспедицию в горы Бырранга… Его не вызвали ни к началу сезона, ни летом, и уже в августе он лежал в больнице среди доходяг.

Какая-то сила дважды убрала Горчакова из Норильска. Первый раз в Смоленскую тюрьму, где его приговорили к расстрелу, второй – на Колыму, там он провел страшные годы войны и обязательно должен был погибнуть, но как-то – он даже не пытался понять это – выжил. Оба раза его забирали после успешных открытий. Горчаков не знал, что это была за сила – кто-то из начальства, получавшие награды за его работу, товарищи-геологи, ревнующие к норильским недрам, или просто служаки-нквдешники, за звездочку организующие доносы на бывшего доктора наук… он был слишком на виду, чтобы было иначе.

Норильск стал для него отравленным местом.

Вспомнил о Рите. Заплакала сегодня утром, получалось, что он еще не мертвец и даже не старик. Горчаков знал, что она, так же, как и его, жалела и Шуру, и, может, еще кого-то, но думал о ней, как об очень надежной… такие не изменяют. Он улыбался, вспоминая ее слезы, и ему глуповато, но приятно фантазировалось, что он может жениться на ней, и что они станут жить в Ермаково, как муж и жена.

77

ЧТЗ – так, по имени Челябинского тракторного завода, называли обувь, подошва которой изготавливалась из старых автомобильных покрышек. Была широко распространена в лагерях.

78

Письма отправлялись через вольных друзей мимо лагерной цензуры обычной почтой.