Страница 49 из 131
– Что с тобой стало? – продолжал Джон. – Ты же был нормальным.
Клифорт оскалился.
– Это всё ты! – просипел он. – Это ты меня тогда легашам сдал. В «Тилли» нашел и сдал. А потом судья мне девять лет вкатил. Девять лет, сука-вошь! На траханных рудниках!!
Джон расправил плечи и сунул револьвер в кобуру.
– Как ты догадался, что я ублюдок? – спросил он.
Клифорт заёрзал, силясь принять сидячее положение. Горб мешал ему, скованные руки беспомощно топорщились в блестящих полукружьях наручников.
– Время было подумать, – сказал он, пыхтя. – Девять лет. В забое крепь обвалилась, сука-вошь. Прямо по спине шарахнула. Когда в лазарете валялся – всё думал. И сообразил. Не мог ты меня опознать. Рожи моей никто не знал. А ты тогда в «Тилли» пришёл. Я ещё подумал: странный парень, сука-вошь, шатается, всех за руки трогает. Не пьяный, вроде. И меня схватил. Подержал, отпустил и на улицу вышел. Думаю, всё, допиваю и сваливаю. Ну, допил. Только встаю – констебли в кабак лезут. И прямо ко мне.
А ведь он не один такой, подумал Джон. Сколько людей из тех, кого я читал, потом сложили два и два – и поняли, с кем имели дело? Финн Хитчмен, к примеру – он понял? Неглупый ведь мужик. Ох, не в последний это раз мне записочку подбросили...
– В общем, так, Баз, – сказал он. – Парень ты, конечно, резвый. Решил и денег срубить, и на сыщике-ублюдке отыграться. Да только я, видишь, проворней оказался. Теперь слушай и не пропусти ничего. Жить – пока живи, мразь поганая. Но, если кто-нибудь про меня узнает – хоть одна душа, хоть шлюхе в борделе проболтаешься – приду и убью. Терять мне нечего, ублюдкам в Дуббинге места нет. Так что помирать будешь долго. Всё ясно?
Клифорт покряхтывал, кашлял, напряженно вертел головой. Джон помнил этот жест – тогда, «У Тилли», сидя за столиком и озираясь, Баз точно так же дергал шеей. Словно вода затекла за шиворот.
– Ясно, – буркнул горбун. – Браслеты сними...
– Обойдёшься, – сказал Джон. – Пошли, – бросил он Джил и шагнул в коридор. Там его ждал сюрприз: из боковой двери – был в этой халупе, оказывается, ещё один закуток – торчала седая всклокоченная голова.
– Баззи? – шепеляво позвала голова. – У тебя кто, Баззи? Ты кого привел? А?
Она уставилась на Джона невидящими глазами. Закуток, откуда она высунулась, источал миазмы.
Клифорт, оставшийся в задней комнате, сипло застонал.
– Браслеты! – взвизгнул он. – Браслеты снимите! Эй!.. Д... Джон! Барышня!
– Баззи?! – заволновалась голова. – У тебя опять гости, что ли? Ась? Опять нажрался, подлюка? Я т-тебе сейчас...
– Идите спать, мамаша! – с мукой закричал Клифорт. – Джон! Браслеты сними!! Как человека прошу! Ключи хоть дай, сука-вошь!
– Я тебя, засранец, научу кого попало водить! – пообещала голова. – Слышь, Баззи! А ну иди сюда!
– Браслеты! – кричал Клифорт. Джон сжал зубы.
– Дай ключ, – сказал он тихо. Джил вложила ему в ладонь ключи от наручников. Джон вернулся к горбуну и освободил его. Клифорт проворно слез с кровати и, вертя головой, захромал к матери.
– Опять! – донесся его голос из закутка. – Обделалась опять! Ну что за херня, мамаша! Сколько можно!
– Баззи! Ты кого привел!
– Лежите, мамаша! Говно ваше убирать буду! Лежите уже!
– Баззи!
– Мамаша, сука-вошь!
– Баззи! Ты кого...
Миазмы усилились. Джон отдал наручники Джил.
– Пойдем, что ли, – буркнул он. Джил кивнула, спрятала наручники и, хрустя песком по немытому полу, ушла на лестницу. Джон воровато оглянулся. Из закутка неслись причитания Клифорта и вопли его мамаши. На полке уныло светилась керосиновая лампа с захватанным, треснутым стеклом. Со стен лоскутами свисали доисторические обои. Здесь больше некого было побеждать.
Выйдя, он плотно затворил дверь. Они в молчании спустились на улицу и медленно зашагали по переулку, распугивая крыс, направляясь к свету фонарей и редким пьяным выкрикам. Небо было темным, беззвёздным, воздух напитался влагой и пах дождем: хорошая ночь для сыщика, для того, кто следит, затаившись, в темноте. Джон никак не мог избавиться от ощущения, что Баз и его полоумная мамаша ещё рядом – высокий сиплый голос, казалось, зудел над ухом, и вонь нечистот словно забилась в складки одежды. Но, когда они подошли к ярко освещенному пабу, из дверей вывалился человек со скрипкой, хохотнул, взбрыкнул ногами и стал, отплясывая, пиликать «Дюжину склянок». Он страшно врал мотив, кривлялся и чуть не падал от выпитого. На лице его застыла блаженная улыбка. Джон невольно засмотрелся на скрипача, а тот поймал его взгляд, подмигнул, дурашливо поклонился, отведя в сторону руку со смычком, и начал другую мелодию, кажется, «Пэгги Пай». Дверь паба распахнулась вновь, скрипача ухватили за рукав и затянули внутрь. Джон и Джил переглянулись, и Джил хмыкнула, а Джону вдруг отчего-то стало легче.
Потом они долго шли по набережной. Внизу плескалась черная вода. Джил взяла Джона под руку, и они, не сговариваясь, зашагали в ногу. Подходя к дому, Репейник увидел, что сквозь занавески в гостиной пробивается свет. Вспомнил: не погасил впопыхах лампу.Окно светилось очень уютно, по-домашнему, обещая скорое тепло, постель и ужин да, еще ужин. Обязательно чего-нибудь пожрать надо, подумал он, а то весь день бегаю, как таракан, и только один раз облаков пожевал... Кстати, может, это оно и есть, счастье? Идешь домой, рядом – девчонка, впереди – покой. Ненадолго, конечно, всего до утра, а утром беготня начнется по новой, но, похоже, счастье – вообще штука короткая. Вот и Найвел подтвердит. Заряд в шкатулке, поди, вот-вот закончится, а с ним закончится и счастье Найвела, да и сам Найвел. Что ж, свой выбор он сделал, когда остался.
– Интересно, как они там, – вслух произнес Джон. Он не ожидал, что Джил ответит, но совсем не удивился, когда та сказала:
– Это уж никто не знает.
Я знаю, подумал он. Они там счастливы, как последние дураки. Шкатулка дождалась своего глупца... И я сейчас, пожалуй, счастлив, и тоже – как последний дурак. Только жрать охота.
– Придем – яишню сготовлю, – отозвалась Джил, и Джон опять совсем не удивился.
Поев, они легли спать.
Конец второй истории
История третья. Великий Моллюск
Джон ненавидел опаздывать. Перед тем как выехать, он целое утро провел над картой, дважды объяснил дорогу сонному кучеру, заплатил вперед – словом, всё сделал, чтобы прибыть к дому заказчика пораньше, минут за десять до встречи. Пока коляска ехала по дороге среди болотистых лугов пригорода, Джон выглядывал из окна, сверяясь с заранее намеченными ориентирами: тут хрустальный шпиль зарядной башни, здесь – озерцо, там – древняя церковь Хальдер. Наконец, когда приехали, вышел у кованых ворот, сравнил табличку с записью в блокноте: «Хонна Фернакль, меценат». Элегантное движение руки (долго же пришлось этому учиться) – и кэбмен остаётся ждать, а Джон бодро идет извилистой липовой аллеей, с минуты на минуту ожидая увидеть особняк хозяина.
И вот уже пробило двенадцать, а Репейник все топал по хрустящей гравийной дорожке, осыпаемый липовым цветом и провожаемый криками соек. Аллея была создана отнюдь не для пеших прогулок. Предполагалось, что гость, подъехав к воротам, не будет легкомысленно прощаться с кучером, да и вообще не вылезет из коляски, а, дождавшись, пока откроют ворота, покатит дальше, любуясь облачной зеленью липовых крон. Или, скажем, перебросит рычаг трансмиссии и, весь окутанный седым паром, въедет в ворота на рокочущем мобиле с позолоченным котлом. Лошадь, думал Джон, нахлобучивая шляпу на лоб, проскакала бы всю аллею за минуту. Да чего там, даже мобиль минут за пять допыхтел бы…
Аллея повернула, и Джон увидел особняк. В последнее время стали модными дома «под старину»: массивная кладка, вымоченные в морской воде плиты облицовки, скульптура на крыше – непременно с отбитым носом или без рук, словно пострадала при бомбардировке. Дом, перед которым стоял Репейник, был взаправду старым. От него веяло холодом времени. Он пах, как древняя скала: мхом, плесенью и вечной каменной жизнью, которая скучней самой смерти. На крыше не было скульптур – только два почерневших щербатых дымохода. Черепица не отличалась цветом от стен, а стены не отличались цветом от земли. Дом подавлял все живое, довлел над местностью, умерщвлял разум. Лужайки перед современными домами обычно бывали выстрижены, как темя новобранца; здешняя лужайка, казалось, выглядит аккуратно просто оттого, что трава боится расти.