Огонь сильнее мрака

Его кровь была белого цвета.

***

Вечерело. Ходики в коридоре неумолимо тикали, пожирая время – секунду за секундой. Часовая стрелка застыла между восемью и девятью, минутная целилась в шестёрку. По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова, как вчера, как неделю назад, как всю жизнь. Пропыхтел, скрипя рессорами, мобиль; пробежал, весь в грязи, мальчишка-посыльный. Как обычно, Дуббинг к ночи сбрасывал деловую настороженность, теплел, расслаблялся. Выпускал на улицы принарядившихся институток в крошечных шляпках, давал дорогу рабочим, отмахавшим дневную смену и сменившим промасленные робы на кургузые пиджачишки, растворял двери пабов для клерков, позеленевших от спёртого канцелярского воздуха, выгонял под моросящий дождик пьяниц, блуждающих в вечном поиске очередной порции спиртного. Кто-то басовито хохотал под самым окном, ему вторил визгливый, одышливый женский смех. Кто-то кричал: "Тэсси! Тэсси!", и на зов отвечала отрывистым лаем собака. Ветер не мог выбрать, разгуляться ему к ночи или утихнуть до утра, и нерешительно поигрывал магазинной вывеской на дальнем берегу Линни. Далеко, нежно прозвонили башенные куранты; им с неизменным стариковским опозданием хрипло откликнулись ходики из коридора. Было почти девять часов вечера, стояла тихая погода, катился ко вполне благополучному концу обычный городской день, и всё было нормально. Всё было нормально – у всех нормальных людей.

Джон поболтал бутылку, припал к горлышку. Жидкий огонь прокатился внутри, но вместо облегчения принёс только изжогу и тяжесть в голове. Прямоугольник окна наливался темнотой, жёлтыми звёздами загорались в туманной синеве фонари, а Репейник всё сидел в кресле, пил, время от времени трогая повязку на плече, и вспоминал. Прошло каких-то жалких полгода, для тренированной памяти сыщика – всё равно что вчера. Горячий бриз, кусты песчаного винограда, розовая полоса восхода. Тело мёртвого бога, которого убил Джон, на заляпанном бурыми пятнами песке. Последние слова Хонны, признание вины, раскаяние, сожаление о том, что нельзя вернуть сделанного. И произошедшее потом: странное и прекрасное чувство, как будто бы Джон взорвался изнутри, распался вместе со всей вселенной на миллионы осколков, услышал вечные слова, воедино слился с миром и стал чем-то большим, нежели раньше. Удивительное, небывалое чувство, которое, наверное, не испытывал ни один смертный. А потом остались только тоска и одиночество – одиночество заблудшего существа в бесконечной загробной пустыне. Ещё подумал тогда: вот как бывает, когда умирает бог. Идиот.

Он заразил меня чем-то, подумал Джон с бессильной яростью. Непонятно, как, неизвестно, с какой целью. Может быть, я виноват сам: не стоило касаться умирающего бога, слушать его исповедь, принимать последний вздох. Вдруг это – как чума, переходящая от больного к здоровому? А может быть, он хотел, чтобы я стал его преемником, довершил начатое, преуспел там, где он потерпел поражение. Мать говорила: в Твердыне, в глухих деревнях знахарки, чуя приближение Жёлтой старухи, звали младших внучек и, веря, что передают им колдовскую силу, из последних сил творили над перепуганными детьми варварские обряды... А может, то была просто бредовая прихоть, последняя воля последнего божественного чудовища, которое очень не хотело становиться последним, и так было велико его желание, что исполнилось против всех природных законов. Так или иначе, теперь в моих жилах течёт белая кровь (на самом деле, не совсем белая, жемчужно-розовая она, сволочь), и я могу убивать силой мысли. Спасибо, Хонна, Великий Моллюск, грёбаный торговец валлитинаром. Кто я теперь? Идеальный убийца, кому не нужен ни нож, ни револьвер? Монстр, который похож на человека только обликом? Проклятье. Угораздило же меня ни разу не порезаться за эти полгода, жил себе спокойно в счастливом неведении. Вот правильно тогда сказал бедняга Найвел: глупец счастья своего не видит, пока лоб о него не расшибёт. Холера, сука, скотство. Не хочу...

Приглушённо задребезжал колокольчик звонка. Через минуту скрипнула дверь в комнату.

– Там О'Беннет пришёл, – сказала Джил, стоя на пороге. Джон махнул бутылкой, расплескав виски по полу:

– На хер. Скажи, пусть завтра придёт. Или, знаешь, скажи, что он может сам искать этого своего Харрингтона. Имя ему запиши. И пускай катится к богам сраным.

Джил заправила прядь волос за ухо.

– Ну ты чего, – сказала она тихо. – Он же не виноват.

– Не-а, – Джон отхлебнул из бутылки. – Он не виноват, я не виноват, никто не виноват. Пусть катится. Прошу тебя, Джил.

Она затворила дверь и ушла. Джон хотел ещё раз приложиться, но обнаружил, что спиртное закончилось. Тогда он встал, рванул на себя жалобно взвизгнувшую створку окна и запустил бутылкой в ночь. Стекло блеснуло в свете фонарей, через пару секунд плюхнула вода посредине реки, принимая в себя подношение. Кто-то на улице заметил, засвистел, послышались весёлые пьяные выкрики. Джон отступил на шаг и, едва не промахнувшись, бухнулся обратно в кресло. Сны, подумал он. Распроклятые эти сны! Я-то думал, всё из-за Разрыва, из-за того что я вроде как умер аж два раза, а потом вернулся к жизни. Не с каждым такое бывает, вот и снится разное... А снилось, похоже, не просто так. Как тогда, давным-давно, когда довелось спать на старом поле битвы. Репейник опять вспомнил того, у кого из глаз струился дым, вспомнил другого, с узорчатой кожей, и третью, с призрачными крыльями за спиной. Не человеческие это были сны, подумал он. И сам я теперь...

Снова скрипнула дверь. Неслышно подошла Джил, тронула за плечо – правое, здоровое, не раненное.

– Спать пойдём, – сказала она. – Хватит мучиться.

Он покорно дал себя отвести в спальню, сбросил ботинки и рухнул на кровать. Джил юркнула под одеяло со своей стороны. Было тихо, только цокали порой с улицы копыта лошадей, запряжённых в омнибусы и кэбы, да глухо откашливался перед сном вечно простуженный сосед этажом ниже. Джон всё ждал, пока Джил задышит глубоко и ровно: она всегда засыпала первой, и, слушая её дыхание, он легко проваливался в сон до самого утра. Но, если не считать звуков извне, в спальне было тихо. Русалка всегда предпочитала быть бесшумной, если позволяли обстоятельства. Джон лежал, вытянувшись по струнке, и старался не шевелиться. А может, мне теперь и спать не надо, подумал он с горьким весельем. Может, и есть не надо, а я всё жру по привычке, когда можно уже здорово сэкономить на мяснике и бакалейщике. Кто я теперь? Что я... А, к богам хреновым. Почему я вообще так убиваюсь из-за какой-то ерунды? Ну, кровь. Ну, белая. В остальном вроде ничего не поменялось – как ощущал себя Джоном Репейником, средних лет сыщиком, так и ощущаю.

В конце концов, сегодня могло всё закончиться совсем по-иному. Гораздо хуже могло закончиться, если честно. Нас уже начали убивать, ещё несколько секунд – и убили бы, причём смерть была бы исключительно паршивая. Джил-то держится молодцом, а ведь ей похуже меня пришлось, едва не снасильничали. Какая-нибудь городская барышня сейчас бы в истерике билась. Вот же я свинья, с чувством подумал он, только о себе и пекусь. Одно мне оправдание: Джил – девушка закалённая, на русалочьем веку повидала много чего похуже сегодняшнего. Надо с нею завтра понежней быть, как проснётся. А то, что со мной случилось... Может, оно и случилось-то раз в жизни. От больших переживаний и перед лицом неминуемой гибели. Хватит об этом, в конце концов. Спать, спать, спать.

Джон зажмурился и представил, что спит, но ничего не вышло. Как наяву, ревела толпа арестантов, простиралась и рвалась незримая сеть, дёргался, выплёвывая пули, ствол револьвера. Белели в тёмной каморке глаза Винпера, и слышался его хриплый кашель. Кисет табаку, вспомнил Джон. Вот с чего всё началось. Он попросил, я дал, и никто не догадывался тогда, как обернётся дело. Хотя, пожалуй, Винпер всё равно долго не протянул бы, доходяга несчастный... Джон вздохнул, перевалился на бок. Картины сменились: замаячил серо-черный песок, предутренний сумрак, нездешний рассвет, мёртвое тело Хонны на земле. Перевернулся на другой бок. Толпа, крики, выстрелы, дубинки, оскаленное лицо Джил. Улёгся на спину. Песок, сумрак, мёртвый Хонна. Розовато-белая кровь, бегущая из пореза. Арестанты. Незримая сеть...