Страница 3 из 7
И он был не один – за ним неслась целая стая!
Я машинально руку выставил, и волк чиркнул меня по ней клыками…
Я заорал, отпрянул – и шарахнулся головой о кресло, которое стояло сбоку. Не по-детски шарахнулся!
Но это привело меня в чувство.
Огляделся – какой лес? Какой окровавленный снег? Какие искры далекого костра? Какой волк?!
Ну да, я полулежу на полу, держу книжку в руках и смотрю на знакомую фотку. Черно-белую! Все путем.
Только на руке – порез.
Я сразу понял, что порезался страницей, когда дернулся как дурак.
А чем еще я мог порезаться? Волчьим клыком, что ли? Не смешите меня!
Нет, правда – страницы в книжках иногда бывают ужасно острые! Вот же гадство!
Я покосился на рану, из которой, конечно, уже должна была сочиться кровь.
И тут я обнаружил, что у меня есть две новости: хорошая и плохая.
Начну с плохой.
Она состояла в том, что болела рука ужасно! Можно было подумать, что там не простая царапина, пусть и довольно глубокая и длинная, а какая-то кровавая жуткая рана!
И вот тут самое время перейти к хорошей новости.
Из этой «жуткой раны» не лилась кровь…
Абсолютно. Совершенно! Кожа и мышцы на месте пореза разошлись, но крови не просочилось ни капли! И вообще, там, внутри, все оказалось почему-то не красное, как должно быть, а какое-то серое.
«Может, из-за типографской краски?» – подумал я.
Хотя эта мысль была чрезвычайно глупой: книжка вышла больше десяти лет назад, а за это время любая краска сто раз высохнет.
Тогда почему?
Надо рану внимательней рассмотреть.
Для начала я решил ее промыть. Пошел в ванную, сунул лапу под кран, подержал, подвывая от боли, осушил полотенцем и начал было рану зализывать, потом спохватился – что же я делаю-то?! Это ж самый верный способ занести заразу! Надо проверить, вымылась ли эта серая грязь?
У нас в ванной лампа на пружине: ее можно опустить и поднять. И вот я опустил лампу до предела низко и начал разглядывать рану.
Посмотрел – и будто ведро колючек проглотил, так меня съёжило от страха.
Нет, не может этого быть!.. Не может быть того, что я вижу!
Я потащился, заплетаясь ногами от страха, обратно в комнату, нашел в письменном столе увеличительное стекло, вернулся в ванную…
В увеличенном виде все выглядело еще ужасней.
Но я все равно не верил – не мог поверить!
Снова пошел в комнату. По пути надо было проходить мимо большого зеркала в прихожей. Я проскочил его рысью, пугливо, чуть ли не зубами клацая, отворачиваясь изо всех сил, вбежал в комнату, нашел в карандашнице скальпель (между прочим, самое то медицинским скальпелем карандаши точить!), опять побрел в ванную, где свету побольше… и не выдержал – глянул в зеркало, которое тут висело.
На меня смотрел Дохлый Тунец – собственной персоной! В смысле, я на себя, родимого, смотрел.
С души немножко отлегло, а то я уж вообразил себе невесть что…
Ерундой занимаюсь, конечно!
И все же решил довести эксперимент до конца.
Встал опять под лампой в ванной, закусил край футболки, чтобы не заорать от боли, сжался весь, напрягся – и чиркнул скальпелем рядом с первым порезом.
Ох и кровищи хлынуло! Я на нее уставился – ужасно растерялся, а она с руки стекает, на пол капает…
Кое-как я очухался, схватил пачку бумажных салфеток, которыми мама лишний крем с лица снимает, и мигом все их в крови вывозил. Потом нашел пластырь, залепил свою боевую рану, но перед этим исхитрился ее внутренность рассмотреть.
Ну мясо, ну кожа, ну кровь.
Нормальная царапина! Самая обыкновенная!
И я понял, что ничего не понял… Кровь лилась, но боли я вообще не чувствовал. Как будто по чужому телу скальпелем резанул. А та, первая рана, какой-то несчастной страницей порезанная, болела до сих пор. Но крови из нее так и не вылилось ни капельки. И она даже после промывания осталась серой.
Только это была никакая не грязь… Под увеличительным стеклом я отчетливо разглядел короткую серую шерсть, которая росла внутри этой раны.
Внутри меня.
Звериная шерсть!
Мать Ярро считалась в стае непревзойденным знатоком повадок человека. С нею советовались даже матерые волки: ведь долгие годы она жила в логове людей.
Тогда ее имя было иным. Тогда эту желто-серую узкоглазую лайку звали Сильвой. Хозяину привезли ее из далеких холодных краев крошечным щеночком, и Сильве иногда снились беспредельные белые равнины, колючая наледь между подушечками натруженных лап, которую на привалах приходится долго выгрызать, тяжесть постромок, тянущих назад, в то время как общее тело упряжки рвется вперед и вперед… Она не испытала этого, но, наверное, память предков сохранилась в крови.
Эта смутная память была подавлена теплой сытой жизнью в квартире из трех комнат – так называл свое логово человек. Но осталась тоска – неутихающая и непонятная тоска по свободе. Неуемная страсть хозяина к лыжным прогулкам зимой и частым походам летом в леса помогала этой тоске развиваться и крепнуть.
Лес пугал и манил Сильву: резко, больно билось сердце от бесчисленных живых запахов, шире раскрывались длинные узкие глаза, сильные лапы подгибались – в лесной чаще у Сильвы всегда был словно бы растерянный вид, но все-таки она послушно и неутомимо шла рядом с хозяином, не забегая вперед и не отставая, хотя обычно удержать ее было трудно.
Хозяйка недолюбливала Сильву. Уж если держать собаку, думала она, то лучше модных чихуа и пекинеса, на худой конец – толстого милягу мопса. Но вот подарили лайку… Возись теперь с ней!
Хозяин в конце концов решил продать Сильву, но его отговорил один знакомый – опытный охотник: подсказал, что на этой неприхотливой собачке можно сделать хорошие деньги, когда она подрастет и ощенится. Он бы и сам взял щенка…
С деньгами у хозяина всегда было туго. И Сильву оставили – как вложенный в прибыльное дело капитал, который скоро принесет проценты.
Сильва привязалась к хозяевам, хоть они никогда не нежили и не ласкали ее. Но в памяти – невнятно, полузабыто – жил один случай…
Когда она была еще совсем щенком, к хозяевам приехал на зимние каникулы племянник из другого города – пятнадцатилетний мальчик. Сильву тогда только что привезли, она простудилась в дороге и захворала. Задыхалась от жара, глаза слезились и болели, все время знобило…
Хозяйка брезгливо передергивалась, слыша жалобный скулеж. Хозяин растерялся.
Мальчик же все каникулы провел с ней: поил теплым подслащенным молоком с растворенным лекарством, отогревал, завернув в собственный шарф, а на ночь украдкой брал в постель.
Именно это запомнила Сильва: горячую темную тишину в комнате, призрачные белые узоры на замороженных окнах, тоску по теплому материнскому боку – и давящий страх, который, однако, оставлял ее, сменялся сонным покоем, когда, еле слышно поскуливая, путаясь в одеяле и простынях, она пробиралась к подушке и сворачивалась клубком, стараясь уткнуться носом в горячее, гладкое, горьковато, но так успокоительно пахнущее, мерно вздымающееся плечо человека, который – Сильва, не зная названия чувствам, смутно ощущала это! – любил ее.
Через десять дней мальчик уехал, на прощание поцеловав Сильву в морду влажными и солеными губами. Он просил хозяина отдать ему щенка, но тот не согласился.
Сильве предстояло приносить прибыль!
Выйдя из двора, я свернул налево, прошел несколько шагов, а потом спохватился, что вообще-то иду не туда.
Направо же надо! Поликлиника – направо.
И швейная мастерская «Метелица» – направо.
Сначала я туда зашел. Ужасно боялся: вдруг там окажется толпа теток-заказчиц, которые будут долго примерять платья, но там сидела одна-разъединая мастерица.
Похоже, с тетками-заказчицами тут была напряженка.
Я эту мастерицу знал сто лет. Мама часто сюда заходила, да и мне периодически брюки то подшивали, то надставляли. И новые шторы тут подшивали. Ну и все такое. Мастерицу звали Марья Петровна, и она всегда была ужасно грустная.