Прости меня

- А что на него глядеть? Елки да палки...

- Надо смотреть... Надо смотреть на все, как смотрят, помоему, дети... Вот проковылял мимо старый домишко среди синих елок. А до него километров на десять не было ни единой трубы. Вокруг одни леса да поляны с оврагами...

- Я видел.

- А что можете рассказать о нем? - быстро, словно поймав меня на слове, спросил он.

Я пожал плечами.

- Ну, заброшенный, совсем нежилой...

- Неправда! Ой, какая неправда... На плетне, вы заметили. сохнут ребячьи валенки. Почему так? В начале осени вдруг валенки. Кто промочил обуву?.. Не в этих ли валенках малец будет шагать зимой голым сугробным лесом в дальнюю школу?.. Рядом же ничего нет!.. Каким трудным покажется мне и вам быт в мимолетном этом домишке с маленьким учеником...

- Почему же так уверенно - учеником? - с неподдельным любопытством спросил я. - Учеником... А если ученица?

- А лодка? - Он прихлопнул в ладоши. - Лодка? Неужели вы не заметили? Старая настоящая лодка. Перед сараем, кверху днищем. Вот уж никак не придумать, зачем она сюда попала в сухопутье, с какой судьбой связана.

- Так что же лодка? Или она как-нибудь связана с маленьким учеником?

- Ну да. Вы заметили, к днищу лодки прилажена мачта. Мачта! Березовая жердинка с канатами-веревочками. Закроешь глаза - все равно видишь мальчика. Неужели не так?

- Допустим.

- А рядом с лодкой в траве начищенная миска с молоком... Для кота.

- ??!

- Ну, конечно, для кота. Во дворе нет, собачьей конуры. Я думаю, тут живет не лесничий... Кто же тогда?

Дом с настоящей лодкой, с валенками на плетне, с котом и мальчиком давно пролетел мимо. Я не заметил ни валенок, ни лодки с мачтой. Ну что можно видеть в одно мгновение?

- Мне вот захотелось когда-нибудь сойти на этом перегоне, - сказал он почему-то смущенно, если не ошибаюсь. - Пойду и спрошу, почему здесь лодка... Но вы не сумели объяснить мне самое простое.

- Ничего себе простое, - возразил я.

Он опять хотел поправить очки и опять как-то неловко задел их.

- Вам не трудно водить машину? - спросил я.

- Кажется, придется бросить, ответил он. - Глаза никуда... Но я к темноте привык...

Я подумал, что лишь только такой глазастый человек мог в темноте разглядеть, как ерзает на дороге чужая машина, как трудно кому-то ехать ночью. Нам тогда повезло, не каждому такое встречается.

Еще я подумал (кажется, в первый раз), мне всегда везло на редких людей.

- Хотите, я тоже удивлю вас проницательностью? - сказал я.

- Хочу, но оставляю "тоже" на вашей совести.

- Вы писатель...

Он помолчал. Осторожно поправил очки.

- Я бы на вашем месте так не сказал.

- Почему?

- Во-первых, я ничего "литературного" не говорил. И лишь хотел сказать, что в мире неинтересное не существует. За каждым предметом, за каждым лицом - неповторимое...

- Но ваша наблюдательность?

- А писать, по-моему, это значит не только видеть все подряд. Важно видеть главное, близкое многим, а не только тебе. Когда человек этого не понимает, он, очевидно, может написать книгу, но лишь одну из тех, что скопились на земле в непроворотные, бесполезные, мертвущие горы. Писатель начинается в тот миг, когда человек знает, верит: книга до зарезу нужна всем, а не ему одному.

Он сделал рукой неопределенное движение: вот, мол, оно как, а вы говорите.

- У них тогда появляется необычное состояние. Все им кажется, не успеют они дописать книгу. И работают взахлеб, и спешат неторопливо...

Мелькали в окне темные, чужие, неприветливо-холодные северные сосны.

- Был у меня, - сказал он, - Друг. Большой писатель... Однажды ночью на безлюдном проселке он остановил хулиганов, напавших на девушку. Когда ему всадили нож в спину, он крикнул: не убивайте меня, я не кончил книгу... Вот он - писатель. А мы не всегда бываем так исполнены значением своей работы... Вы согласны?

- Пожалуй... Но стоит ли так возвеличивать свои дела?

- Стоит. Я думаю, стоит, - повторил он. - Каждый в себе несет... Я далеко не писатель, а вот меня вдруг одолевает суеверие: не успею сделать, камень какой-нибудь свалится, машина придавит, а я не доделаю...

Гукнул впереди гудок тепловоза. Шарахнул по стеклам встречный поезд. Позванивали пустые бутылки из-под нарзана.

Почему-то и меня все время покалывает это предчувствие, что не успею, не поймаю. Будто все надо хватать в один-единственный день, месяц. А иначе выйдет срок, упадет камень с крыши...

Мы смотрели друг на друга. Мне тогда казалось, он понимает мои мысли, понимает, что я понимаю, как он меня в этот миг понимает.

- А впрочем, - сказал он, - вы не гадайте напрасно. Трудно угадать. Я археолог.

- Но как вы попали в такую глухомань? Разве тут есть чтонибудь интересное?

- Мы ведем раскопки в Новгороде. На этой станции землекопы нашли берестяную новгородскую грамоту. Я приехал посмотреть, как и почему.

- Вы с вашей редкой проницательностью, наверное, не угадаете, что я вам хочу предложить.

- И даже не буду пытаться, - добродушно ответил он. - Вы преувеличиваете мои способности.

- Я хочу показать вам, именно вам, то, что почти никто не видел.

- Это любопытно.

- Разрешите мне пригласить вас в очень интересное место... Вы сойдете со мной?

- Ну что ж. Едем, если ненадолго.

Проникающий всюду, истомный, совсем ни на что не похожий звук. Мелодия - тянучка нескончаемая, как равнина, среди которой она звучит, нежная, грозная, необъяснимая, кажется, плывет она к дальним, уже невидимым звездам или спускается на землю от них.

Археолог стоял, подняв голову к зыбким осенним облакам.

- Небесная музыка! Что это, а?

- Ветер.

- Не может быть!

- Ветер.

Над нами до самого горизонта блестящей паутиной раскинулось марево металлических сплетений. Высокие мачты несли над полем таинственное кружево звонких линий. Ветер гулял по ним как по струнам, или, проще сказать, по телеграфным проводам. Но только струн этих так много, сплетены они в такой сложный фантастический узор, что бедняга ветер целый день мечется по ним и никак не может распутать и жалуется, гудит от натуги.

- Вот это и есть радиотелескоп. Эта махина, эти мачты вся эта проволока в чистом поле, - сказал я.

- Больше похоже на рыбачьи сети.