Страница 3 из 25
– Дак не разгибаясь, трудимся, государь.
– Учеников возьми, подмастерий, помощников. Не скупись, ещё больше продавать будешь, больше золота в закрома потечёт. А цены поднимать не дозволяю, разброд от того может нехороший начаться. А причин нету, Морлан, акромя зазнайства и лени.
Морлан нахмурил косматые сизые брови и проговорил себе под нос, но вполне слышно:
– Обидно говоришь, государь, никто мене ленью не пенял.
А глаза опустил, ишь-ты, обиделся, с виду космач лесной, а, поди ты, как красна девка обижается.
Мне захотелось рявкнуть на них, обнахалившихся мастеров, требующих невесть что от царя, но я давно научился сдерживать гнев и ярость.
– А я и не говорил, что это ты ленив, – опустив глаза, негромко сказал я, чтобы огонь ярости не вылетел из моих глаз и не ударил в Морлана, – не сам, думается, ты решил ко мне явиться, товарищи тебя послали, вот среди них лентяев и ищи. А тебя я всегда как самого лучшего мастера почитал, ты знаешь.
Это правда, шкуры я покупал только у Морлана.
Он поклонился, оценив верно и сдержанность мою и к себе отношение.
– Так всё, государь, а только странно как-то слишком много стали покупать купцы иноземные. Никогда ране столько не покупали. Куды они везуть энто всё?
Вот над этими словами я задумался и через пару недель позволил поднять цены для иноземных покупателей и оставить прежними для своих, то есть для всех приморских. На том остались довольны наши мастера.
Длинный день я оканчивал, как и прежде, посещая перед сном отца. И хотя я был над всеми и над ним тоже, как над царём Авгалла, здесь я по-прежнему оставался его наследником, его сыном, Мареем-царевичем, став для всех Могулом…
Он не слишком постарел за прошедшие годы, будто замер в некоем неопределённом возрасте. Теперь он никого не звал больше по вечерам, кроме меня. Все мои братья и сёстры давно уже ушли из дворца, сестры вышли замуж, и младшая умерла родами три года назад, а братья жили теперь по всем берегам приморья, уехав в имения своих жён, которых поначалу выбирала матушка, а потом я, постаравшись найти таких, кто удержит в узде моих глупых и склонных к нехорошим развлечениям братцев. А потому все они жили теперь под толстыми каблуками своих сильных жён очень спокойно и даже благообразно. Полагаю, были они вполне счастливы и даже многодетны. Так что внуков у моего отца было такое множество, что он не помнил даже их имён. Об этом он и сказал сейчас, смеясь.
– Это хорошо, батюшка, – сказал я, – разве нет? Ведь это значит, что Боги благоволят нашему роду.
Он кивнул:
– Это верно, конечно. Вот только… Пора бы мне уже на тот свет, а что-то позабыли меня Боги.
Я налил вина в кубки, из белых роз хорошее вино сделали в этом году. Сладкое, душистое, светло-золотое. Орехи прошлогодние пока, засахаренные, а ягоды уже этого года, тоже в медовой пудре. Эти разговоры отец вёл время от времени, будто нарываясь на похвалу с моей стороны и уверения, что он вовсе не стар, что по-прежнему ясен его ум и тверда рука, что было правдой.
– Зато девицы не позабыли, – усмехнулся я, намекая, что совсем недавно он взял себе наложницей молодую вдову, красивую грудастую синеокую Кису, так и звали её за кошачью повадку.
Но отец лишь отмахнулся:
– Это так, от холоду, Марей-царевич, – сказал он. – Одному-то знаешь как тоскливо бессонными ночами… А читать глаза не дают, совсем слеп стал на мелкие энти буквицы…
Странно, тоски я не помню в нём никогда. Даже после смерти матери, когда он проплакал настоящими горючими слезами целую неделю, он после вышел прежним и не впадал вот в такое вот оцепенение, и равнодушие.
Прошло всего несколько недель после этого разговора, как отец заболел и слёг. Я, хотя меня с детства готовили к тому, что я наследник, что отца я должен буду проводить когда-то за Завесу, я оказался не только не готов к этому, но и повергнут в отчаяние его болезнью. Тем более что лекари в один голос говорили мне, что вряд ли он доживёт до зимы.
Арлана, однако, едва ли не впервые за многие годы, высказала вслух непонимание моего горя.
– И что это ты так горюешь, Марей-царевич? Не могу я понять, – сказала она, пожимая полными плечами.
Они так похожи с Радой, только косы у Рады как мои волосы: мягкие и шелковистые, крупными локонами вьются, а у Арланы прямые, гладкие как льняные нити и такие же сероватые без блеску.
Вот и сейчас, дочь, бывшая в наших покоях вместе с малышами, поддержала меня, воззрившись на мать удивлёнными голубыми глазами:
– Что вы, матушка, батюшка наш горюет. Как же не горевать, когда над дедушкой нависла такая…
– Такая что?!.. Что вы, в самом деле, оба? Сто лет Галтею отмерено что ли? Моему отцу помене нашего теперешнего было, когда… – она осеклась под моим быстрым взглядом.
Никогда она не упрекала меня за прошлое, не держала в сердце зла за то, что тогда произошло, приняв всё как победу сильнейшего. Думаю, она даже любить меня стала за то, что я оказался способным сломить её всесильного и непобедимого отца.
– Ну… ежли такое дело… – пытаясь оправдаться и загладить возникшую неловкость, проговорила Арлана, поглядев на меня, извиняющимся взглядом. – Надоть Галалия позвать али Сингайла.
О лекарях кудесниках я не слышал уже много лет, да и полно, живы ли они ещё?..
– Живы-живы, батюшка! – вдруг подхватила мать Рада. – У нас две деревни прошлой зимой шибко болели, опасались, как бы не перекинулся мор на ближний город. Галалий помог, остановил заразу.
– Галалий… Что, исцелились все?
– Не все. Померло много, но дальше зараза не пошла и те, кто нетяжко заболел, выздоровели, – сказала Рада.
– Тогда Сингайла придётся звать, – сказала Арлана. – Он кудесник, спасает всех.
– Что же там не позвали? – спросил я.
– Сингайл много золота берёт, – сказала Рада, – столько у тех деревень не было. А Галалий только книги, вина цветочного, мёду, ткани редкостные… – сказала Рада.
Я рассмеялся невольно, несмотря на тоску последних дней. И верно, забавно получалось, что странный лекарь Галалий берёт за свою работу такую странную плату.
– Что ж, зовите Сингайла, коли без кудесника никак, – сказал я.
Глава 2. Встреча
Эти годы я жил, как и всегда прежде, не замечая времени, пробегающих мимо зим и вёсен, погоды, природы, будто и не выходя из дому. Да я и не выходил почти за пределы моей долины, скрывшись от людей, изредка посещая дальние города, чтобы прикупить то, что было необходимо. Я привык жить именно так во времена вынужденного «отселения», как зимняя спячка моё отшельничество должно продлиться достаточно, чтобы меня некому было вспоминать, а значит начать новую жизнь.
Когда мои сыновья от Неявы достигли возраста, что пора была отдавать в дело, в учение мастерам, я отвёз их вместе с их матерью из своего лесного терема. Не вспомнят ни Неява, ни мои сыновья, Акулин, Гром и Куржевин ни меня, Сингайла для них, ни лесного дома нашего. Помнить будут, что их отец, мельник, помер от мора, но к ним был добр и любил их всех. Последнее, кстати, было верно. Так долго, как Неява, немного женщин задерживалось здесь, в скалистом лесу.
А вообще, инно усталая немочь напала на меня после того, как меня изгнали из Авгалла, едва не убили там… Да что говорить, не Арика снадобья и заботы Неявы, я бы погиб. Самому себе своею Силою я помочь не могу, именно потому я, предвечный, всё же смертен. Любого я могу у Смерти вырвать, но не себя. Сам я в немощи обыкновенный человек, как все прочие.
Все эти годы мне хотелось увидеть брата после, тем более что странная загадка, зачем он брал книгу со странными нечитаемыми письменами, не давала мне покоя, за столько лет, я так и ни разу и не смог до него добраться. Не один и не два раза, а много-много раз я приезжал, приходил по давно мной изведанному пути к его дому, но не заставал его. Будто он, как зверь чувствовал моё приближение и прятался. Но куда и для чего? Раньше он никогда так не делал. Я не видел его, но я увидел многое, то, например, как удивительно преобразился его двор: разукрашенный теперь его дом, стол во дворе, баню, даже сараи кто-то изукрасил, кто и когда так разрисовал его жилище, к тому же подновлял к весне, меняя цвета и рисунки украс, диковинные и замечательные. Али сам Арик со скуки в отшелье своём увлёкся малеванием энтим? Ответа не найдёшь, как и хозяина, где таскается всё время? Всё так же бегали куры, паслись коровы и кони в обширном дворе, похрюкивали свинки в хлеву, но ни следа человеческой души не было здесь всякий раз, когда я приходил.