Страница 4 из 5
Мне не довелось закончить ни одного сколько-нибудь серьёзного учебного заведения. Писать по литературным правилам я не умею. Но на протяжении всей жизни я занимался самообразованием: интересовался гуманитароведением, научился рисовать. Естествоведческие науки меня не интересовали. Но зато рисунками я могу зафиксировать любые предметы и формы окружающего естественного мира. Только увиденное, видимое могу я отразить и в рисунке, и в письме. Мои суждения касаются только видимого, увиденного. Абстрактным, оторванным от действительности, а тем более технократическим мышлением я не обладаю. Считаю, что человеку это и не нужно. Ведь что теперь получается, к чему пришли люди, живя на матушке-земле? В ХХ веке они сконструировали для себя и для всей живой природы такие общетехнические жернова, которые (только нажми на кнопки) смогут перемолоть в пыль не только всё живое на Земле, но даже и саму Землю расколоть на мелкие куски. И такое положение сложилось вследствие развития у людей абстрактного, технократического мышления.
Давно задался целью рассказать людям о том, что было в утопленной водой Молого-Шекснинской пойме. Я решил сделать это не только потому, что образование Рыбинского водохранилища связано с моей биографией, а потому ещё, что это трагическое время – наша история, факты которой долго умалчивались.
Я родился в 1919 году в Брейтовской волости (ныне – район с одноимённым названием) Мологского уезда Ярославской губернии в семье крестьянина и жил на хуторе Ножевском – он когда-то стоял на самом берегу чистейшей, прозрачной Мологи. Прожил в том хуторе ровно двадцать лет. Работал в колхозе.
В 1939 году был призван в армию и увезён из родных мест на край света – аж во Владивосток. В конце 1941 года, уже с нового места жительства, из Норского, что под Ярославлем, отец написал мне во Владивосток: «Нашей родной земелюшки у реки Мологи уже нету, её всю затопили водой». Так я лишился своей малой родины.
В августе 1942 года, когда армада гитлеровских войск своей бронированной мощью приближалась к берегам Волги и главным остриём целилась на Сталинград, нашу воинскую часть в спешном порядке перебросили из Владивостока под Горький. В городе Павлове-на-Оке из солдат-дальневосточников за три месяца была сформирована мощная по тому времени 66-я механизированная бригада с танками, артиллерией, мотопехотой. Я попал в батальон 120-миллиметровых миномётов, где и прослужил до конца войны. Был рядовым, командиром орудия. В декабре нашу бригаду присоединили к 8-му механизированному корпусу, который вёл бои под Сталинградом, сражался с армией Паулюса. Наш пятнадцатитысячный мехкорпус воевал под Сталинградом чуть больше месяца и, потеряв боеспособность, был по частям выведен из боёв для переформирования.
Уцелевших привезли под Москву, в Загорск, пополнили мех-корпус людьми и техникой.
В минбате 66-й мехбригады мне пришлось воевать с немцами на многих фронтах и в разных городах: под Кировоградом, Минском, на Украине; мы освобождали от немцев Польшу, вели бои за Данциг, брали в Восточной Пруссии её столицу – Кёнигсберг и ряд городов северной Германии. Третьего мая 1945 года с боями дошли до немецкого города Нойштрелиц, что в ста двадцати километрах к северо-западу от Берлина, и там, встретившись с американскими войсками, бои свои прекратили. Война для меня окончилась.
Я благодарен судьбе за то, что во время войны остался жив. Меня ранили один только раз, да и то не тяжело. Жаль только своих друзей-товарищей по совместной адской работе на войне, которые погибли на поле брани.
Без какого-либо перерыва, без выходных и отпусков мне пришлось отслужить в армии и отработать на фронтах войны больше семи лет. В июне 1946 года я демобилизовался из армии в звании старшины, домой привёз три ордена и три медали. После к фронтовым прибавилось ещё девять правительственных наград.
После демобилизации я приехал к своим родственникам – переселенцам из Молого-Шекснинской поймы – в Рыбинск. Поступил на моторостроительный завод в качестве слесаря-сборщика реактивных авиационных двигателей. 33 года отработал на одном месте. В бесчестии и недобропорядочности меня никто упрекнуть не может.
Часть 1
Былая жизнь дикой природы поймы
Приход весны и водополицы
Широко и торжественно приходила весна в Молого-Шекснинскую пойму. Как и повсюду на северо-западе России, предвестниками её были грачи. С середины марта, когда солнце начинало улыбчивее греть северные земли, птицы большими стаями летали над сонными дорогами, садились на них, галдели и разгребали конский помёт, отчего дороги становились тёмно-бурыми. Покормившись таким образом перепрелыми зёрнами овса, прошедшего через лошадиные утробы, грачи под ветер улетали в лес и там, нахохлившись, коротали ещё длинные и морозные мартовские ночи. Любимыми местами гнездования грачей были высокие берёзы и осины, росшие поблизости от крестьянских строений.
Ещё высоко от земли скользили лучи мартовского солнца. Но днём они изрядно обогревали крыши домов, припекали бугорки пойменных полей. За околицами деревень, на лугах и полях появлялись проталины. Снег на буграх таял быстро. День ото дня проталины росли, темнея освобождённой от снега землёй. На них появлялись жаворонки, которых в пойме было великое множество. Едва оторвавшись от земли и часто размахивая крыльями, они начинали заливистую песню, поднимаясь под свой аккомпанемент в зенит весеннего неба. Там, в вышине, утолив свою песенную жажду, жаворонки камнем устремлялись вниз и снова садились на облюбованное место, чтобы, отдохнув, повторить всё сначала.
Барашки облаков плавали в весеннем небе и уже собирались в кучки, светясь кристальной белизной. Они уплывали вдаль, к горизонту и, словно айсберги холодного моря, показывали оттуда свои причудливые шапки. Воздух над землёй поймы звенел такой чистотой и был так прозрачен, что ввысь и вширь было видно далеко: устреми взгляд к горизонту и увидишь всё на много вёрст вперёд.
В ясные и тихие дни в воздушном мареве не было видно ни клубка дыма, ни пылинки, ни полосатого следа от пролетевшей стальной птицы. Одна лишь радость прихода весны с каждым днём всё сильнее звучала во множестве птичьих песен. С юга на север тянули клинья гуси и журавли. Кры, кры, гук, гук – часто неслось днём от журавлиных и гусиных цепочек. Много тысячелетий подряд гуси и журавли каждую весну делали остановки на лугах поймы, по нескольку майских дней они кормились пряной травой, отдыхали после дальней дороги с юга, а подкормившись и накопив сил, снова поднимались в небо и летели дальше, на север.
Возвращались на насиженные места жители местного птичьего царства. Прилетев на родную землю поймы, птицы радовались концу дальней дороги. Белобокие чибисы низко летали над лугами и пашнями, выбирая себе места для гнездований. Плутовки кукушки, громко перекликаясь между собой в чащобах леса, лукаво подсматривали, кому бы из глупых птичек подложить в гнездо своё яйцо. На ветвях деревьев у крестьянских строений возле мальчишеских дуплянок парами усаживались скворцы. Они прилетали из леса рано, когда чуть занималась заря, бойко щёлкали, распускали по сторонам крылья, радуясь приходу весны. В утренние и вечерние зори над поймой повсюду летали утки. Частенько они так низко пролетали над деревенскими крышами, что едва не задевали крыльями печные трубы.
Пробудившись от зимней спячки, земля жадно впитывала сырость тающего снега, весенняя влага поила её вдоволь. Освободившись от оков мерзлоты и досыта напившись вешними водами, земля в низинах, не в силах больше принимать влагу, не зная, куда её девать, держала воду в своих земляных ладонях. Сначала вода скапливалась в маленьких ямках-бороздках, потом подбиралась к ложбинкам низин и, заполнив их, прорывалась к глубоким оврагам, а из них уже валом валила к ручьям и речкам. Две главные реки поймы – Молога и Шексна – принимали великий груз работы весны и стремительно уносили его в широкую и раздольную Волгу. Гигантская река России и мира охотно принимала вешние воды не только от своих северных притоков, но и от многих других полноводных рек, входящих в неё с разных сторон, и уносила влитые в неё воды в Каспий.