Страница 8 из 18
Телеприемник демонстрировал мадам с отутюженным лицом: «… будь со мной зайчиком» – вожделела та.
Ада попыталась сфокусировать взгляд, но изображение примадонны расплывалось и, наконец, приняло очертание темного геометрического предмета. «Чисто Малевич», – перед тем как отчалить, все же успела подумать Артемида.
Голова, до ушей наполненная шампанским и вермутом, клонилась на бок, стекленеющие очи смотрели в окно. За ним грохотал салют. Разноцветные брызги, похожие на гигантские хризантемы, расцветали на облачном бархате и тут же осыпались в темноту. Она ощущала себя собакой забытой в пустом доме. Хотелось выть и грызть хозяйские тапки.
Ада зевнула.
Лёгкий сон накатил абстрактным пейзажем, точно соринка попала ей в глаз. Тишина постепенно заволакивала сознание и темная реальность, похожая на мусорный пакет, доверху набитый фрагментами бытия, уступила место ровному свету…
– Артемида, ты меня волнуешь, – вожделел Жуанский, вздрагивая бульдожьими щеками.
Потёртое кожаное кресло поскрипывало под растёкшимся хозяйским задом. Ада, стараясь не касаться почётного члена многих союзов, скромно сидела одной половинкой на артрозных коленях сценариста. Он же, изнемогая, продолжал нашёптывать половые нежности в её покрасневшее ушко.
Пора было на что-то решаться.
«Любопытно, на что ещё способен старый ловелас, – прикидывала она, разглядывая лежащую на столе книгу о разведении бабочек в домашних условиях. – Эстет. Баб ему мало, бабочек разводить собрался».
Время от времени Жуанский, норовил присосаться, своими скользкими, похожими на двух жирных гусениц губами к её тонкокожим и спелым, но промахивался. Ада, смеясь уворачивалась и «чмок» приходился то на щёку, то на шею.
– Ааа-дочка, лапка моя, ты меня совсем не любишь? Ты холодная женщина…
– Вашей резвости, Дон Жуанский, позавидовали бы черепахи, но не бабочки! – она уселась поглубже и раскрыла книгу. – А как любят бабочки?
– О-о-о… – сладостно выдохнул Жуанский.
– Вам нехорошо?
Жуанский постанывал, спрятав глазки во влажные мешочки век, редкие его реснички подрагивали.
– Нет, нет… Мне хорошо, мне очень хорошо… Бабочки… как мне хорошо…
– А правда, что самец находит самку для спаривания по обонянию? Даже за несколько километров? – не успокаивалась Артемида.
– Только если самка не умеет летать, Ааа-дочка. Но если у самца отрезать усики, то он никогда не найдет самку. – Жуанский прикрыл ладошкой грудь в области сердца, как будто не на шутку расстроившись за судьбу безусых.
– Я слышала, у туземцев существует легенда, что души умерших переселяются в ночных бабочек и того, кто убьёт ночную бабочку, подстерегает страшная смерть – отравленная стрела в живот! А дневные бабочки, там общедоступны, как женщины лёгкого поведения. Нанизывай на булавку, никто слова не скажет.
Жуанский поморщился.
– Ты кровожадна, как юннат, – упрекнул он ее. – Брачные танцы бабочек. Какая одухотворённость! В каждом движении, в каждом взмахе. Эфирные создания. Единственные из живых существ, доставляющие своей близостью, поистине эстетическое наслаждение подглядывающим.
Его рука, в немыслимо модных часах (здесь могла быть ваша реклама) совершала неторопливый променад по женскому бедру. Он продолжал:
– Два прекрасных цветка начинают порхать, поднимаясь всё выше и выше… В струящийся золотой свет, в июльский, звенящий полдень, настоянный на одуряющем разнотравье и… – тут он засунул руку в карман брюк, что-то там проверил и продолжил свой “либидо”-птерологический экскурс. – … кажется, они никогда не устанут от любовного танца. А после, накружившись, нацеловавшись вдоволь, разлетаются в стороны и почти падают на землю… Самка садится, распластав нежные велюровые крылышки, а самец бережно обмахивая её сверху…
Жуанский изловчился, поймал губу заслушавшейся Артемиды, страстно её помусолил и отвалился, осоловелый.
– … я тебя хочу… Ааа-дочка… – опьяненный желаньем засопел он в её шею. – И если ты промедлишь рискуешь остаться без подарка, бабочка моя… – Ада напряглась. – Я как золотой цветок папоротника – распускаюсь раз в году. В остальное время я примерный муж, отец, дед и даже прадед. Шучу-шучу… – сбивчиво бормотал Жуанский, покрывая влажными поцелуями её плечи. – Лапка моя, ты можешь сказочно разбогатеть, если сумеешь овладеть мною… Ну, давай же, овладевай скорей… чувствуешь мой…
Ада ничего не чувствовала, вернее, чувствовала, но то, что она ощущала, скорее, походило на жалость, нежели страсть…
Сегодня с утра ей было скучно. Но позвонил Натан и позвал на чаёк к Жуанскому. Сам не пришёл, сославшись на неотложную случку. Его частенько приглашали на собачьи свадьбы в качестве посаженного отца. Клиентами были элитные хозяева породистых собак. Попахивающее перверсией хобби приносило Натану ощутимые деньги. Впрочем, чем сейчас только ни зарабатывают. Натан ничем не гнушался. С детства его приучали – любой труд почетен.
Чаёк у литератора был душистый. С инжиром и медовой курагой они выпили по паре чашек. Потом хозяин показывал ей коллекцию когда-то фривольных открыток. Ада сочла их вполне невинным. Некоторые забавными.
Как-то незаметно она оказалась на коленях у Жуанского, и теперь тот недвусмысленно требовал продолжения.
«Я, конечно, не собес, чтобы «трахаться» с пенсионерами, – слегка прикусив жёваное литераторское ухо, цинично рассуждала она, – но с детства нас учили уважать старость. Уважим разок. – Ада поднялась. – Каков он, особенный писательский талант? Секс, собственно, и есть творчество, – медленно расстёгивая, одну за другой маленькие блестящие пуговки джокондово улыбалась она, и отражение её покачивалось в дурноватых глазках старого паганеля. – Говорят, с возрастом угасают таланты…»
Жуанский замер.
Скинув кофточку, Ада эффектно раскрутила её над головой и метнула куда-то ввысь.
«Сейчас бы музончик для драйва…»
Жуанский, словно взволнованный пёс, судорожно облизнулся.
Изящными пальчиками, схватив язычок молнии, она потянула ее вниз, змейка разошлась, демонстрируя кружевное бедро.
Жуанский смотрел, не мигая.
«Способна ли ты на половой поступок?» – не прекращая внутреннего монолога, Ада завела руки за спину и разъединила полоски бюстгальтера. Придерживая ладонями кружевные чашечки, неожиданно для зрителя, она втянула живот. Юбка соскользнула вниз по тонким чёрным чулкам, и упала на пол, обнажив точёные ноги. Переступив ее, носком туфельки она поддела юбку и отбросила в сторону обалдевшего сценариста.
В этот миг Артемида, казалась ему соблазнительней рекламной рагаццы с постера итальянской чулочно-носочной фабрики.
Жуанский ахнул.
– Ну, же!!! – взмолился он.
Ада повернулась вызывающе круглой попкой и метнула бюстгальтер – прицельно в семейный портрет, упакованный в «счастливую» рамку с глиняными сердечками и голубками. Голубки разлетелись по углам, но Жуанский не заметил. Ревущий в нем гормон, разорвавшись, точно глубинная бомба, оглушил хозяина, лишив ориентации и кислорода. Изображая лицом неимоверную похоть, Жуанский хватал ртом воздух. Казалось ещё чуть, и он достигнет вершины, не вставая из кресла, точно путешественник-заочник от одного лишь видеоряда.
Последняя деталь цвета коралла, в простонародье именуемая стрингами, отделяла их от древнейшего из наслаждений.
Неожиданно Жуанский вскочил и потрусил мимо, к входной двери. Tам долго лязгал замками, гремел цепочкой, торопливо приговаривая: «ща-ща-ща».
Когда он вернулся, Ада сидела на диване, целомудренно прикрывшись пяткой. Длинная майка несвежего оттенка, натянутая на арбузный живот литератора, не прибавляла сексапильности её обладателю. И ей захотелось бежать!
Но она осталась.
«Мне ничего не стоит сделать тебя счастливым, – гладя Жуанского по лаковой макушке, думала Артемида. – Нет! Не быть тебе больше «шопеном» в любви, не пролиться на шёлк и бархат девственниц. А вот мемориал… торжественный и величественный, мы еще попробуем возвести».