Островитяне

– А я в это время жила в запустении, – сказала красивая Поликсена.

– Устал я, братцы, – сказал Сизов. – И от дорог, и от событий. А еще больше – от новых лиц. Жил я по совести, по-солдатски. Но и солдаты – живые люди. А мир устроен на редкость скверно.

– Сынок, – произнес его отец. – Не обязательно было шляться, чтоб сообщить нам такую новость. Но голова у тебя особая – надо сперва ее расколошматить, чтобы узнать, что это болезненно. Тем более камешки неподъемные. Такие уж стопудовые глыбы. И справедливость, и честь, и совесть. Ну и свобода – куда ж без свободы? Пока о них мелешь, они – легче пуха. А взвалишь на свой хребет – и чувствуешь: лиха молодецкая забава. Пора тебе скинуть свою поклажу да и обнять свою жену.

– Ну наконец-то! Я уж подумал, что стала она совсем ледышкой. – Сизов прижал к груди Поликсену.

– Вернувшись из такой экспедиции, не стоило тебе ждать ее плясок, – сказал рассудительно Пал Палыч. – Мой мальчик, дай ей немного времени внушить себе, что она ликует. Тебе разумней всего рассчитывать не столько на преданность и любовь, сколько на женское любопытство.

Сизов ничего ему не ответил. Он жадно обнимал Поликсену.

Его суровый отец умилился:

– Приятно смотреть, честное слово. И ты еще говоришь о свободе. Что может быть лучше такой несвободы? Люди не умом, а инстинктом чувствуют прелесть неволи, мальчик. Даром они, наши зайчики-кролики, столько веков за нее цепляются?

– Знать бы, как выглядит свобода, – задумчиво улыбнулся Нестор. – Будь я ваятелем, растерялся бы: как мне ее изобразить? Здоровой и румяной молочницей? Обильногрудой, с могучими бедрами? Этакой ядреной бабищей? Может, старухой? Старой старухой? Уставшей вроде тебя, изнемогшей. Нищенкой? Или бесстыжей распутницей, готовой с неприличными криками отдаться встречному прощелыге?

– Однако, богатое воображение, – сказала холодно Поликсена.

– Естественно, можно придумать красотку, – предположил улыбчивый Нестор, – с крылышками, с умильной мордочкой. Но это был бы тот самый миф, которого он не переносит.

Сизов невесело согласился.

– Ты прав, я мифов не перевариваю. Слишком я близко узнал этот род, некогда заселивший Землю.

Нестор благодушно спросил:

– И чем огорчило тебя человечество? Нам, итакийским обывателям, было бы полезно узнать.

Сизов не поддержал его тона:

– Оно равнодушно. Оно уперто. Забывчиво и неблагодарно. Причем эти свойства объединяют самые разные племена. Я был готов их любить без различия, но это мне дорого обошлось. Они, как чумою, заражены этакой необъяснимой двойственностью, которая все лишает смысла. Меня выводили из равновесия идиотическое терпение и истерическое бунтарство. Их полудетское простодушие, все принимающее на веру, и злобное старческое сомнение. Лютая ненависть к преуспевшим и еще ббольшая – к проигравшим. Самодовольство и самоедство. Ненависть, смешанная с обожанием. Зависть, приправленная восторгом. Но прежде всего – обязательный плач по изнасилованной свободе.

Пал Палыч сокрушенно сказал:

– Поздно ж увидел ты нашу двоякость! Словно отец тебе не рассказывал истории о двуликом Янусе. Рассказывал. То и дело рассказывал. Вбивал в твою закрытую голову. Но все, что вбивал, от нее отскакивало. А между прочим, ты сам же и маялся этой интеллигентной болезнью. И все еще носишь в себе два начала. Не предназначенные для гармонии. Там, где избыточный темперамент, – там непременная меланхолия. Ты не в Сизовых – мы соразмерны. Беда мне с тобой, Елисей. Ты – выродок.

– Я не считаю это пороком, – запальчиво огрызнулся Сизов.

– Нет, зрелостью от тебя и не пахнет, – сказал озабоченно Пал Палыч. – Шибает надрывом и оголтелостью. Подумать, как оно все бывает! Все как в суровой античной притче. Однажды является за твоим сыном какой-то байстрюк по имени Авгий и забирает его в кавалерию. А там заставляет чистить конюшни от всякого дерьма и навоза. И каково это видеть отцу?

– Довольно, свекор, я вас умоляю, – сказала красивая Поликсена. – Ваши античные притчи пованивают.

– Напоминать их – мой долг, невестка. Античность должна войти в вашу плоть. В ваши глаза и ваши ноздри. Однажды вы и сами почувствуете, как плодородно пахнет помет. Запах, исполненный оптимизма, а также способствующий покою.

– Какая целебная буколика, – неодобрительно буркнул Сизов.

– Ты наблюдателен, Елисеюшко. Буколика в духе Феокрита, – охотно согласился Пал Палыч. – Пора ввести тебя в курс событий, случившихся здесь, пока ты странствовал. Мы поняли, что люди-бедняжки несчастливы в своем настоящем – оно не вознаграждает усилий и не оправдывает ожиданий. Да в этом ты и сам убедился. Но прошлое еще того хуже, слишком безрадостно и кроваво. Однако еще веселее будущее. Все совершенства наших собратьев, ярко изложенные тобою, вкупе с несовершенством климата нам не сулят ничего бодрящего. И мы собрались у этой статуи нашего праотца Одиссея, и мы спросили самих себя: что делать нам в такой ситуации? И поняли, что дорога – одна.

– Занятно, – сказал Сизов с интересом.

– А дальше будет еще занятней, – пообещал ему отец. – Нам стало ясно, что нас спасет лишь возрождение античности. Недаром же все сошлись на том, что это наше златое утро. Сказано – сделано. Мы на Итаке не ограничиваемся маниловщиной.

Сизов не скрыл своего недоверия:

– Боюсь, то время уже прошло.

– Прошло, прошло, – рассмеялся Пал Палыч. – Оно проходило, оно менялось, однако нисколько не прогрессировало. Все, кто наследовал Аристотелю, не стоили и его ноготка. Не зря же на острове в каждом доме лежит наша библия – «Одиссея». Мы черпали из нее свою мудрость. Есть странная закономерность, сыночек: Гомеру понадобилось ослепнуть, чтоб дать нам однажды прозреть и увидеть. Мы вывели формулу бытия. И цель его – обретенье покоя.

– Завидная цель, – сказал Сизов.

– Единственная, – кивнул Пал Палыч. – Мы тут сумели перешагнуть через протесты энтузиастов. Знаем, что надо. Знаем, как надо. Движение лишь тогда оправданно, когда оно приводит к покою. Вот так мы выразили то знание, которым обладали подспудно. Неназванное не существует. Как видишь, мы сохраняем форму.

– Да, вы совсем не постарели. Мне не в пример, – признал Сизов. – Выглядите вы все как огурчики.

– Мы никогда не постареем, – торжественно сообщил Пал Палыч. – Пока ты осчастливливал мир, мы тоже не теряли здесь времени. Нисколько не умаляя заслуги нашего главного терапевта, нашего доктора Чугунова, подчеркиваю: отнюдь не таблетки – причина нашего состояния. Нет, образ жизни и взгляд на жизнь. Возраст, сынок, – дрянная штука. Подсчитываешь недели и месяцы, взираешь, как они убывают. Расстраиваешься по этому поводу. Задумываешься о даре любви, полученном от своих родителей. И снова расстраиваешься. Противно. Поэтому мы отменили возраст. Когда его нет – мы ближе к античности.

– Нашли панацею, – буркнул Сизов. – Ты тоже, Нестор, такого мнения?

– Естественно, – улыбнулся Нестор.

– Но ты же мечтал увидеть мир.

– Но он же поумнел, Елисей, – веско заметила Поликсена. – На нашей Итаке не любят странников, исследователей и добровольцев.

Нестор благодушно добавил:

– На нашей Итаке ценят сиесту. Мы создали государство покоя. Наш прародитель Одиссей намаялся в своих путешествиях и научил нас их ненавидеть.

– Он сделал и большее, сынок, – сказал назидательно Пал Палыч. – Он научил нас, что каждый день должен быть прожит в мельчайших подробностях. Нельзя упускать ни одной из них, сын мой Сизов. Ни одной, ни единой. Жизнь без частностей – это пародия, исчадие ложного классицизма. Любят в постели и на земле – не на котурнах и не на подмостках. А главное – он научил тому, что мир враждебен, что дом – это крепость, нужна здоровая изоляция. Был один очень неглупый киник. Хотя и не относился к их школе – младше на несколько столетий. Поглядывал он на белый свет и огласил свой главный вывод: «В жизни выигрывает тот, кто лучше спрячется». Это правда. Ведь жизнь – такая вздорная баба, такая раздолбайка и склочница, такая базарная торговка – сгинуть бы от нее хоть в чистилище. Если бы речь шла лишь о себе! Я бы легко нашел себе норку. Но надо было спрятать Итаку. Целехонький остров. Райское гнездышко. Ото всех, кто хотел бы ее прикарманить.