Страница 12 из 16
Почему именно Сураеву? Завлаб был занят: бегал по городу, пытаясь устроиться в какой-нибудь из частных банков, вывески которых расцветили улицы после перемирия. Младшая братия, компьютерщики, трудилась не покладая рук: печатали на остатках казенной бумаги объявления для «физических лиц». Сураев, как и все прикосновенные к официальной статистике, прекрасно понимал, что и засекреченные данные могли быть на всякий случай выправлены в приятном для начальства аспекте. Поэтому и не заглянул в выпечатки, присланные с вооруженным до зубов курьером. Дотянул, как водится, до последнего, а когда надо было уже садиться за заключение, решил задачу нетрадиционным способом.
Припомнил, как в году этак 1967, студентом-первокурсником, не сумел отбиться от агитаторства перед очередными выборами. В конце концов, его выперли-таки на участок, и вот тогда-то, обойдя квартиры нескольких домов по Мариинско-Благовещенской, он увидел там больше унылых еврейских физиономий, чем за всю свою предшествующую жизнь. Вот почему в заключении, подписанном завлабом, Сураев бестрепетно указал на кварталы вокруг Мариинско-Благовещенской, некогда Малой Жандармской. Именно это, научно обоснованное, мнение и победило. Против конкурирующих предложений – на выбор кусок Подола севернее Красной площади или Березняки – у еврейских старейшин возникли принципиальные стратегические возражения: весь Подол можно снести с лица земли одним минометом, поставленным за гребнем Горы, а Березняки, отрезанные Днепром, попали бы в слишком уж большую зависимость от российского экспедиционного корпуса, контролирующего весь Левый Берег и захватившего загородный аэродром «Борисполь». «Казацкий» камуфляж почти отброшен: российские солдаты бродят по улицам со всеми знаками различия, нахально раскатывают по асфальту на БМП, а «казачки» появляются теперь, по слухам, только на заставах у мостов…
– Стий!
Отвлекшись лестными, что ни говори, воспоминаниями, Сураев чуть не налетел на первый контрольный пост. Тут их два, оба международные: с этой стороны «дэржавно»-ооновский, а с той – ооновско-еврейский…
– Стий! Кому кажу? Рукы!
Теперь ещё и руки ему растопыривай! Сам, однако, виноват. Вот и парубок в комбинезоне и с автоматом на плече.
– Топай до ватры.
Ну какая же гражданская война без костров на брусчатке площадей? За костром –классическое пулеметное гнездо, выложенное из бетонных блоков и мешков с песком.
– Зброя, наркота, золото йе?
– Нет.
– Немайе, кажешь… Кру-гом! Шо там у кышэни?
Задняя стенка радиотелефона блеснула красным.
– Добра штучка! – прищелкнул языком парубок– Алэ в мисти йе заборонэна.
– Не моя, у знакомого взял попользоваться.
– Чому розмовляйеш нэ дэржавною мовою?
– А разве мы не свободные люди?
– Тут дэржавна установа.
«Уж какое государство, таково и учреждение», – хотел ответить Сураев, но промолчал.
– Паспорт!
Паспорт он извлек местный; следовательно, придраться не к чему. Да и вообще умоновец если и цепляется, так со скуки, не по злобе.
– Топай!
Сураев опустил руку с паспортом и поднял глаза на солдата миротворческих войск ООН. Нигериец. Мешковатая куртка с множеством карманов, длинная американская винтовка прислонена к решетке, на тёмном лоснящемся лице ничего не прочесть. И зачем? Нигериец переступил огромными ботинками, освобождая для Сураева место, где пролезть под шлагбаумом.
Два десятка шагов – и ещё одно, точно такое же пулеметное гнездо, только ствол с неожиданной деликатностью повернут к стене. Ещё один, едва уже различимый в далёких отсветах костра нигериец, на сей раз безучастно дремлющий в белом пластмассовом кресле. Ещё один шлагбаум. Выпрямляясь, Сураев на мгновение ослеп. Потом световое пятно скользнуло вниз, ему на ноги. Фонарик с длинной, на три батарейки, ручкой держит боец еврейской самообороны. Днем, возможно, его форма отличается от умоновской, но не сейчас; вот на плече, правда, не «Калашников», а маленький израильский «Узи». Тут уже посветлее.
– Шолом! Паспорт, пожалуйста… Возьмите. Покажите триста американских долларов. Хорошо…
Пряча паспорт с появившейся в нём твердой пластиковой карточкой, Сураев с неожиданной тёплотой вспомнил «Павла Петровича»: его, трофейные баксы избавили от унизительных объяснений и упрашиваний.
Теперь парень тарабанит заученный текст.
Сураев помнит, о чём там, и не вслушивается. Круглая щека, живой блеск глаз, силуэт пейса под беретом. Совсем зелёный, может быть даже старшеклассник: зарабатывает, небось, бесплатный билет до страны обетованной. На таких вот ребят он нагляделся в армии – через пыльные стекла стереотрубы, в основном, а порой и через прорезь прицела. А интересно, что предпринял бы малый, если б узнал об этом? Вряд ли они добрались до компьютерного банка гэбистов (теперь тут «Дэржбэзпэка» и говорить надо: дэбистов, так точнее)… Хотя ручаться нельзя ни за что. Где-нибудь поблизости, вот хоть бы и в той палатке, наверняка стоит компьютер, чтобы постовые могли, если возникнет подозрение, навести справку…
– …не допускать оскорблений национальных, религиозных и культурных ценностей еврейского народа…
Пока что они, еврейские эти заморыши, побеждают. И не только в тех войнах, с арабами. Их победа – часть глобальной победы капитализма. Должен ли ты ей радоваться, ты, в свое время оказавшийся на другой стороне? И есть ли чему радоваться победителям, которым уже приходится подкармливать голодных врагов? Если бы только кормили. Побежденных ещё и трахают, как союзники Германию после второй мировой… Что такое? Паренёк молчит, влажные глаза поблескивают.
– Непременно, – решительно обещает Сураев и беспрепятственно шагает навстречу неоновому великолепию самого благополучного сейчас кусочка Киева. Еврейский совет старейшин отменил затемнение, как только избранный народ начал здесь обустраиваться. Тотчас же местные умельцы принялись гнуть стеклянные трубочки, и теперь несколько улиц нищей столицы сияют, словно ты оказался в ночной Хайфе. (Сураеву не пришлось побывать ни в ночной, ни в дневной Хайфе, но ему нравится её название). Здесь горят фонари, у бровки стоят, поблескивая лаком или пластиком, заграничные автомобили, много прохожих, и они не жмутся к стенам домов. «Да просто рано для них, – объяснил себе Сураев. – Ещё и десяти нет». Он понял, что пытается подавить неизвестно отчего подымающееся внутри раздражение. Неизвестно отчего… Положим, можно и догадаться, отчего. Пусть нет ему дела, что солдат из нигерийского батальона в свободное от службы время, как пить дать, трудится без устали, одаряя следующие поколения горожан кожей потёмнее. И пусть легковушки в анклаве, где в любой конец дойдешь, не торопясь, минут за двадцать, есть ненужная роскошь – ему-то какая печаль? Или, явочным порядком зачисленный в граждане ободранной «дэржавной» зоны, превратился уже в её патриота? Смешно. И не на обитателей анклава, чьи национальные ценности Сураев готов сейчас оскорбить, он злится. Его, который знает в этих краях каждый камень, только что унизили, не позволив ему просто взять, да и свернуть на Жилянскую.
Раздражение ещё не улеглось, когда он остановился перед сталинкой, в которой Милка выменяла себе квартиру. Дом оказался знакомым, хотя Сураеву ничего не напомнил его номер, услышанный в динамике чудо-игрушки, а сейчас благопристойно, словно в добрые старые времена, подсвеченный специальной лампочкой. Как обрастают твоими воспоминаниями улицы города, если в нём живёшь всю жизнь! И с годами становится уже неважным, что именно стряслось тут с тобой, счастливым было оно или горестным. Вот она, кирпичная коробка, стоит всё такая же, особенно если сейчас, вечером, посмотреть, а мы уже иные, а там и вовсе исчезнем. Подъезд не тот, правда, где доводилось бывать. Подергав за круглую ручку, Сураев, на исправность устройства почти не надеясь, набрал номер квартиры. Неожиданно из двери зашипело, и недовольный высокий голос спросил:
– Кто?
Сураев назвался, после нового шипения проник в парадное и, старательно прикрыв за собою дверь, очутился в полной темноте. Немного посветлело, и Милка, по-прежнему невидимая, осведомилась сверху: