Фея Семи Лесов

– У Энрико Фесты, сестренка. Мои глаза сделались круглыми.

– Так ты все-таки был у него?

– Все эти дни, Ритта. И заработал немало денег… Два дня назад нас разгромили солдаты. Феста получил пулю в лоб. А я скрылся… Мне нужно бежать, малышка.

Я готова была расплакаться. Антонио, не замечая слез, дрожавших у меня на ресницах, распахнул дверцу буфета и сунул в карман кусок сыра рикотто и краюху хлеба, объяснив это тем, что несколько дней ему лучше не попадаться на глаза лавочникам.

– Я хочу, чтобы вы жили хорошо, Ритта, – сказал он, направляясь к дверям. Он действительно очень спешил.

– Ты уже уходишь, Антонио?

– Да, сестренка.

– А как же Аполлония? Ты слышал, что она пропала? Брат усмехнулся.

– Аполлония едет со мной, малышка. Она ждет меня в порту Ливорно.

– Так это она с тобой сбежала?! – воскликнула я изумленно.

О, теперь я знала столько тайн, как никто в деревне! И как будут удивлены Нунча и братья, когда я расскажу им все это!

Антонио весело подмигнул мне и распахнул дверь. Холодный воздух повалил в дом. Я задрожала и живо слезла со стула.

– Можно я провожу тебя, Антонио?

– Можно, только оденься.

Я натянула на голову платок, закуталась в одеяло и, сунув ноги в сабо24, побежала вслед за братом.

Мы остановились на пустыре за деревней. Антонио явно нервничал, но сдерживался и только время от времени трогал большой кинжал за поясом.

– Ты скоро вернешься?

Он, присвистнув, покачал головой и ласково прикоснулся к моей щеке.

– Я уезжаю очень далеко, Ритта, в Америку. Оттуда редко возвращаются. Быть может, мы и не увидимся больше.

– Даже так? Разве Америка дальше Флоренции?

– Гораздо дальше, сестренка.

Я подняла к нему обиженное лицо. Он посерьезнел, нахмурился, словно от боли, и поднял меня на руки.

– Уезжаю, потому что так нужно, Ритта. Я люблю тебя, малышка, и мне жаль, что ты останешься здесь без меня. Но я вернусь, я постараюсь вернуться… потому что я люблю всех вас. И Нунчу, и Джакомо, и Луиджи с Розарио… Вы самые дорогие для меня. Я не знаю, как буду жить без вас. Но я не жалею о том, что сделал.

Он порылся в карманах и дал мне две монеты.

– Возьми. На одну купишь себе орехов, а на другую поставишь свечку Винченцо. От меня.

Я зажала деньги в кулачке.

– Ты помнишь Винченцо? – тихо спросил он.

– Да, – прошептала я. – Я очень его любила.

– Он был настоящим мужчиной, правда? – глухим сдавленным голосом произнес Антонио. – Я должен был отомстить за него. Винченцо стоил того. Он знал, что такое честь. Ты должна помнить его, Ритта. Он был очень хороший, наш Винчи, его все любили…

– А как же мама, Антонио? – спросила я.

Его лицо странно дернулось, как от внезапной боли.

– Что мама… Разве у нас была когда-нибудь мать?

– И ты с ней не попрощаешься? Он попытался улыбнуться.

– Знаешь, где я ее в последний раз видел? С каким-то щеголем в карете в Пизе. Она даже не кивнула мне. Словно не заметила.

Он замолчал, будто ему не давали говорить спазмы в горле.

– Она, наверно, не увидела тебя, – сказала я. Антонио недовольно двинул плечом.

– Не хочу больше говорить об этом.

Я опустила голову. Брат держал мою руку в своей, большой и горячей, и отогревал ее дыханием.

– Если б ты знала, Ритта, как мне жаль всех вас!

У меня мороз по коже пробежал от этих слов. Я всхлипнула.

– Не думайте, что я вас предал. Так уж получилось. Я постарался раздобыть для вас денег, чтоб вы не очень бедствовали. И еще я боюсь за нашего Луиджи… Как бы этим подонкам Сантони не вздумалось убрать его вслед за Винчи. Но тогда, – его глаза хищно сверкнули, – я приеду даже из Америки! Будем надеяться, что у Сантони хватит совести не трогать мальчишку… А я буду писать вам, если это получится. Правда, я не ахти какой писака.

Я обняла его за шею и прошептала:

– Милый, милый Антонио! Ну зачем ты уходишь? Оставайся с нами!

Его дыхание было тяжелым и взволнованным.

– Я бы рад остаться… Думаешь, мне охота ехать? Но здесь меня ждет или пуля, или виселица. Недаром меня прозвали висельником… Говорят, в Америке мало людей, – так, может, найдется место и для меня.

Я расплакалась от отчаяния.

– Как бы я хотел помочь вам, – прошептал он, судорожно прижимая меня к себе, – особенно тебе, Ритта. Да что я могу? Я всего лишь нищий и бродяга. Ну, будет тебе! Нечего плакать над тем, что одним лаццароне в Тоскане станет меньше…

Он начал разнимать мои руки, сомкнувшиеся вокруг его шеи.

Все его тело колотила дрожь.

– Не уходи, Антонио! – закричала я, захлебываясь слезами.

Он наклонился, торопливо, как вор, поцеловал меня, и мне показалось, что в его глазах, всегда таких колючих и сухих, блеснули слезы…

Может, это только показалось.

Антонио быстрым размашистым шагом удалялся от меня, и вскоре его высокая фигура скрылась в туманной мгле…

5

После отъезда Антонио Луиджи совсем распустился, и с ним уже никто не мог сладить. Ему шел четырнадцатый год, и он был высок не по возрасту. Следуя своим давнишним обещаниям, в феврале 1778 года он бросил школу фра Габриэле и в компании подобных себе лодырей гулял по окрестностям. Некоторое время он переписывал бумаги у мельника Клориндо Токки, но продолжалось это не более недели. Луиджи сбежал оттуда. Его чудесный почерк уже никому не был нужен. Никто не хотел брать на работу Луиджи, так как после побега от синьора Токки брата считали нахалом… У нас в деревне не любили дерзких…

Совершенно неожиданно у Луиджи проявилась страсть к воровству, чему он научил и своих дружков. Брата ни разу не поймали за руку, но лавочники уже посматривали на него с опаской. Было замечено, что с появлением Луиджи пропадают сдобные булки и прочая снедь. Его преступления порой были и вовсе бессмысленными: с друзьями Луиджи пробирался на мельницу, вспарывал мешки с мукой, развеивал ее в воздухе и возвращался домой весь белый, как привидение. Нунча видела все это, но была странно безразлична. Иногда она не вспоминала о Луиджи целыми днями. Впрочем, и он сам теперь частенько не являлся ночевать. Одежда его стала грязной и рваной, из башмаков торчали голые пальцы… Время от времени я брала нитку с иголкой и пыталась исправить это безобразие. Но подобное занятие не доставляло мне удовольствия, и я бралась за него нечасто.

У Луиджи возникла еще одна мания – во всем походить на Антонио. Он начал курить трубку, перенял даже характерные жесты старшего брата и, подобно ему, ворошил пятерней волосы. Ему хотелось говорить грубо и отрывисто, и он отчаянно ломал голос. Особенно Луиджи стремился к тому, чтобы все отзывались о нем так, как говорили об Антонио, и когда старый Джорджио Саэтта назвал его «висельником», Луиджи, утратив всю свою притворную взрослость, едва не запрыгал на одной ноге. Словом, защитника из него не получилось. Зато он с успехом увеличивал дурную славу нашей семьи. Друзьями Луиджи были только самые отчаянные сорванцы, вместе с которыми он избивал детей из богатых семей и, случалось, даже Джованну Джимелли.

– Зачем ты это сделал? – спросила я.

– Я мщу за тебя! – гордо ответил он. – Она тебя ненавидит.

Вскоре после этого под глазом у Луиджи появился кровоподтек, поставленный кузеном Джованны Чиро Сантони.

Он пытался увлечь в свою компанию Розарио, но тот был слишком ленив и столь бурным похождениям предпочитал более спокойные. К тому же Нунча, посчитав безделье Розарио просто невыносимым, отдала его на службу в тратторию дядюшки Джепетто.

Нунча часто говорила, что Луиджи заслуживает порки, и однажды едва ему ее не устроила. Старуху подвели ноги. Тогда она стала посылать за крестным Луиджи, дядюшкой Агатиной Сангали, но все эти усилия были как о стенку горох. Луиджи не изменил своего поведения.

Всем своим видом он будто посылал вызов окружающим. Ходил он вразвалку, сквернословил и дрался с необычайным остервенением, подбрасывал ногой камни или песок, жевал табак, громко плевался и всегда держал руки в карманах.

24

Сабо – грубые деревянные башмаки.