Фея Семи Лесов

Знаю ли я?! Я едва не задохнулась и от возмущения сжала кулачки. Пусть я не очень понимаю, что значит слово «шлюха», зато я многое могла бы порассказать о том, как нас оскорбляют в деревне, как гонят и уязвляют едкими намеками и как некоторые, упоминая Джульетту Риджи, презрительно сплевывают сквозь зубы – все из-за нее, из-за матери!

– Это из-за тебя нас все не любят, – проговорила я, глядя исподлобья, – и Антонио тебя не любит, а я Антонио верю.

– Ну, хорошо, – сказала мать улыбаясь, – как же они говорят обо мне?

– Они называют тебя шлюхой. И еще говорят так: я видал шлюх, но таких, как Джульетта Риджи, не встречал!

Я в точности повторила слова Петруччо Потты, услышанные мною случайно.

– Вы слышите, Пизелла? – обратилась мать к спутнику. – Ох уж это мужичье! Ну, скажите, кто во Флоренции не счел бы за счастье быть моим любовником? Меня содержит сам герцог Тосканский! А эти мужики копаются в грязи, выжимают последние соки из своих дрянных виноградников и еще болтают всякую чушь!

Синьор согласно кивал головой, не отводя взгляда от соблазнительного выреза на платье Джульетты Риджи.

– Вот видишь? – снова повернулась ко мне мать. – Даже Пизелла согласен со мной, а ведь Пизелла не последний человек в Тоскане, он граф Риппафратта.

Она наклонилась ко мне и поцеловала в лоб.

– Ты глупа, Ритта. Я не шлюха. Никто не называет меня так – только в вашей деревне. Я – Звезда Флоренции, понимаешь? Это очень трудно – быть звездой. Но я достигла этого. Я знаю свое ремесло. И оно приносит мне деньги. У меня есть все: платья и драгоценности, есть такие вещи, о которых здесь и не слышали.

Я молчала, удивленно глядя на нее.

– И если какая-нибудь негодяйка посмеет упрекнуть тебя, что твоя мать – шлюха, скажи им, что твоя мать – звезда! Пусть хоть одна из них сумеет взлететь так высоко! Эти коровы и бранятся лишь потому, что их мужья в постели только храпят.

Она подняла мое лицо за подбородок и какой-то миг пристально меня разглядывала.

– Ты красива, Ритта. Ты совсем не похожа на меня, но твой папаша, этот дьявол, был хорош собой. У тебя золотые волосы, и, когда ты вырастешь, все мужчины будут оглядываться тебе вслед, потому что блондинка во Флоренции – редкость. Если, конечно, ты будешь жить не в этой деревне и сумеешь встретить настоящих мужчин.

Она порылась в своей крохотной сумочке, наполненной всякими мелочами, и протянула мне длинную конфету.

– На, возьми, Ритта, ты самый удачный мой ребенок. Я не оставлю тебя здесь… Лет через пять я заберу тебя во Флоренцию. А до тех пор знай: тебе нечего стыдиться меня.

Я подняла голову и улыбнулась:

– Можно мне что-то спросить?

– Да сколько угодно!

– Зачем тебе эти ленточки на рукавах?

Широко раскрыв глаза, я наивно ждала ответа на свой вопрос.

Она рассмеялась.

– Ведь это не ленточки, а кружева, малютка! Я могу сказать тебе, зачем они… Так, для красоты.

– Но ведь они мешают, – заявила я.

– Да, мешают… Но ведь они красивы, правда? Я была вынуждена признать это.

Мать, как всегда, не позаботилась ни о каких подарках для нас. Дав мне и Розарио по конфете, она поспешила назад, говоря, что у нее важное свидание. Синьор снизошел до того, что погладил нас по голове. Не дождавшись остальных своих сыновей, мать уехала, оставив на столе немного денег для Нунчи. Последняя вышла проводить их до ворот.

Мы с Розарио сидели, ели конфеты и чувствовали, как увеличивается наше разочарование.

– И все-таки она плохая, – произнесла я, облизывая пальцы.

– А ты, Ритта, ей нравишься больше всех, – заметил брат, но без зависти. – Только я не знаю, какой тебе от этого толк. Ты поедешь с ней во Флоренцию, если она захочет тебя забрать?

Я задумалась.

– Не знаю… Мне бы хотелось побывать во Флоренции. Ремо говорит, что там очень красиво.

– А я понял, – сказал Розарио, – наша мать хочет, чтобы ты стала такой же, как и она.

Я не обратила внимания на его слова и мечтательно улыбнулась.

– А какая она красивая, Розарио… И платье у нее так шуршит.

– Нашла чему завидовать!

Нунча вернулась в дом взволнованная, возбужденная. На ее белых ресницах дрожали слезы.

– Бабушка, ты плачешь? – изумленно спросила я.

Она присела к столу, утирая глаза краем передника и шмыгая носом.

– Я ведь вашу мать вот с такого возраста помню! – Она указала рукой высоту, равную половине ножки стола. – От горшка два вершка… И пускай о ней что угодно говорят, а все-таки она моя дочь, хоть и не родная, а дочь. Я ее пятнадцать лет растила! В одних лохмотьях подобрала, не знала даже, из какого она племени. В то время через деревню цыгане проходили; может, они и бросили… Только по-цыгански она говорить не умела.

– Значит, ее цыгане украли, – рассудительно сказал брат.

– И я так думаю, – подхватила Нунча, уже почти успокоившись. Она вся грязная была, чумазая, немытая, как цыганчонок, но я сразу поняла, что она наша, тосканская. Я ее спрашиваю: «Ты, наверное, голодная?» А она говорит: «Нет»… А у самой только глаза на лице и остались – черные такие, злющие, я даже испугалась.

Нунча посмотрела на грязную посуду, оставшуюся после завтрака, на горшок, где булькала дзуппа, и вдруг схватилась за веник.

– Вы что сидите, бездельники? Я вам покажу! Вы думаете, если сегодня праздник, так все на меня можно свалить, да?

Розарио медленно пятился к двери, но Нунча ловким ударом веника отогнала его оттуда.

– Куда направился! Бери нож и накроши мне сыра для пасты19!

Она обернулась ко мне.

– А ты беги за Антонио! Он мне нужен. Сегодня зарежем курицу.

Вздохнув, я выбежала на крыльцо. День сегодня удивительный.

Улица была пуста. Я побежала к морю – туда, куда из церкви направлялся Антонио. Босые пятки неприятно жег горячий камень дороги. На лбу у меня выступили капельки пота. Было очень жарко, а солнце, стоящее в зените, безумствовало все больше. Казалось, даже кактусы и алоэ на бугорках вдоль дороги желтеют и вянут. От запаха лимонных рощ воздух был душным и приторным. Желая сократить путь, я начала спускаться с утеса по узкой крутой тропинке. Внизу я видела жесткие, как отточенные лезвия, листья агав. Сияло ослепительно-голубое море, оттененное белоснежным крылом рыбацкой фелуки – одной-единственной на горизонте. Уже чувствовался запах йода и водорослей…

Я прыгала с камня на камень, почти не теряя равновесия, – горы были для меня привычны. Внизу шумело море…

И вдруг из-за огромного валуна мелькнула чья-то соломенная шляпа. Я остановилась, узнав в человеке Антеноре Сантони. «Наш враг» – так говорили о нем Антонио и Винченцо.

Лицо Антеноре, смуглое и худощавое, блестело от пота. Зубы блеснули в недоброй усмешке, и резче выделился шрам, пересекающий его щеку от виска к уху.

– А, маленькая дрянь, – сказал он, подходя ко мне.

Я невольно попятилась, споткнулась о камень и упала. От страха у меня перехватило дыхание.

– Я бы мог бросить тебя в море, – зло улыбаясь, сказал Антеноре, склоняясь надо мной. – Мог бы бросить, и никто бы не узнал.

Внизу, под утесом, гулко бились волны о скалы… Я молчала, вся дрожа.

– Слушай, что я скажу. – Его сильные пальцы до боли впились мне в плечо. Я всхлипнула. – Не хнычь! Скажи Антонио, чтобы он оставил Аполлонию… Ты поняла, козявка? Иначе или он, или эта сволочь Винченцо получит вот что!

Он выхватил из-за пояса огромный нож. Отточенное широкое лезвие сверкнуло на солнце…

– А теперь сгинь отсюда! – Он больно толкнул меня ногой.

Я вскочила, вся дрожа от страха, и сломя голову бросилась бежать вниз, сама не помня, куда и зачем. Я только помнила, как ужасен этот Антеноре, какой у него нож и какая лупара20 за плечами… Я тысячу раз могла сорваться вниз со скалы и разбиться, но страх перед падением был меньше, чем страх перед Антеноре Сантони. И вдруг я остановилась, переводя дыхание, как загнанный заяц. Тихие странные звуки привлекли мое внимание. Казалось, там, внизу, кто-то стонет. И не от боли, нет. В этих постанываниях не было горечи, а что-то непонятное, зазывное, сладко-страшное…

19

Паста (итал.) – блюдо из макарон с томатным соусом, маслом и тертым сыром.

20

Лупара – охотничье ружье.