Страница 3 из 21
У Маши поднялась температура. В бреду ей мерещились раскалённые угли. Не в состоянии контролировать себя, она принялась выть. Посреди ночи, пьяная Грыжа вытащила её за ноги из убежища и поволокла из дома. Маша не понимала, что происходит, перед глазами всё кружилось и в этой полной жгучей боли круговерти вспыхивали угли.
Грыжа, пыхтя и отдуваясь, с трудом держась на ногах, дотащила её до собачьей будки возле покосившегося сарая. Пробормотав что-то невразумительное, она оставила Машу лежать на земле, а сама отправилась в дом.
Ночь была тёплой, ясной. В тёмном океане неба сияли россыпи звёзд. Серп луны излучал чистый хрустальный свет. Издалека, из глубин лесных чащоб, доносился тихий многоголосый волчий вой – печальная музыка ночи.
Порождённые горячечным бредом угли начали затухать. Постанывая, Маша ворочалась на земле. Она всё ещё не понимала, где находится, но в голове постепенно прояснялось. Свежий воздух шёл на пользу, но главное – лунный свет, касаясь ожога, чудным образом усмирял боль. Маша ощущала это живительное прикосновение. Теперь было почти терпимо. До ушей доносился вой волков, и этот звук почему-то не пугал, а успокаивал.
Маша приподняла голову, осмотрелась. Ей понадобилось время, чтобы сообразить, где она находится. Двор. Собачья будка. Кобель по кличке Шарик помер давным-давно, но здесь всё равно воняло псиной – ни зимние холода, ни летний зной, ни дожди не смогли выветрить этот запах. Впрочем, Маше он был более приятен, чем тот, которым пропиталась изба.
Она легла так, чтобы лунный свет постоянно падал на ожог. Закрыла глаза. Раскалённые угли перед мысленным взором вспыхнули разок и погасли, сменившись приятными образами – картинками из журналов. Скоро Маша уснула и ей привиделись огромные дома в лунном сиянии, широкие улицы, по которым расхаживали чудные животные. Под утро, когда воздух наполнился сырой прохладой, она пробудилась, залезла в будку и, прежде чем снова уснуть, подумала: «За что мне всё это?» Без обиды подумала, но с глубокой тоской.
После полудня из дома вышел Фёдор. Проблевавшись возле полуразвалившегося курятника, он, как неприкаянный, побродил по двору, жалуясь самому себе на плохое самочувствие, затем подошёл к собачьей будке. Мутным отрешённым взглядом он долго смотрел на дочь, которая лежала на боку в тени крыши сарая и вялыми движениями отгоняла мух и слепней от ожога на лице. Фёдор хмурился, морщился, словно вёл какую-то борьбу с самим собой. Наконец отрешённость в его глазах сменилась робкой осмысленностью.
– Она ведь воспитывает тебя, – он произнёс эти слова так, будто оправдывался. Словно понимал, что всё происходящее – чудовищно, недопустимо. Вот только его совесть давно превратилась в кораблик-призрак в океане гнили – ещё не затонул, но уже почти. С трусливым смирением Фёдор принимал всё, как есть.
Маша ему ничего не ответила. Лишь взглянула на него устало, и прикрыла глаза. С плаксивым выражением на лице Фёдор заковылял к дому. Минут через десять вернулся и положил на землю возле дочери миску с тремя варёными картофелинами, кусочком селёдки и горсткой квашеной капусты. Рядом с миской поставил старый помятый чайник с водой.
– Она воспитывает, – повторил он сипло. – Это хорошо. Кому-то ведь нужно…
Постояв с минуту с поникшей головой, Фёдор отправился топить кораблик совести в самогоне.
Весь день Маша пролежала на траве между будкой и сараем. Она засыпала, а вернее – ныряла в тревожную черноту, пробуждалась, снова засыпала. Боль то усиливалась, то немного унималась. Вокруг стрекотали кузнечики, по небу плыли пушистые облака, из леса доносилось пение птиц.
Когда солнце уже клонилось к закату, Грыжа сварила на печке-буржуйке картошку в мундире и больше во дворе не появлялась. Сумерки сгущались, из-за тёмного гребня леса показался месяц. Едва его призрачный свет посеребрил землю, Маша словно бы ожила, апатичный туман из её глаз улетучился. Она съела всё, что принёс отец – не спеша, кряхтя и морщась от боли, ведь каждое движение челюстью будоражило рану. Выпила воды из чайника, и уселась, прислонившись спиной к будке.
Как и прошлой ночью, лунный серп своим сиянием усмирял жжение в щеке. Маша погрузилась в странное состояние – вроде бы и не дрёма, но и не бодрствование. Что-то пограничное. Ей мерещилось, что сама ночь обволакивает её тело точно коконом. Перед взором медленно кружились созвездия, до слуха доносился шелест трав, кваканье лягушек, стрёкот насекомых. Все эти звуки сплетались в приятную мелодию, от которой в груди Маши что-то сжималось. Она никогда не знала, что такое свобода, всю жизнь для неё были только дом и двор, но теперь отголоски свободы доносились в виде мелодии ночи – не так как раньше, а по-иному. И несмело, осторожно ей в голову пришла удивительная мысль, что когда-нибудь она собственными глазами увидит всё, что изображено на картинках в её драгоценных журналах. Когда-нибудь. Маша впервые мечтала о чём-то большем, чем кастрюля с горячей картошкой, и это было так странно, словно в потоке непрерывной серости вдруг появились яркие краски.
Её мечтательный транс прервал незнакомый женский голос:
– Эй!
Маша встрепенулась, испуганно заозиралась, а потом увидела чёрную фигуру за низенькой калиткой. Лунного сияния оказалось достаточно, чтобы рассмотреть, что это какая-то старуха.
– Подойди ко мне! – эти слова прозвучали как приказ.
Маша колебалась, в голове мелькнула мысль залезть в будку и притаиться. Ничего хорошего от ночной гостьи она не ожидала, и на то были серьёзные основания, ведь люди только и делали, что причиняли ей зло.
– Не бойся девочка, – голос старухи смягчился. – Подойди.
Эта мягкость немного успокоила Машу. Она поднялась и осторожно, как зверёк, готовый в любую секунду убежать и спрятаться, подошла к калитке.
Лицо ночной гостьи испещряли глубокие морщины, из-под тёмного с белыми цветочками платка выглядывала прядь седых волос, глаза смотрели внимательно. Не менее минуты старуха изучала Машу пытливым взглядом, затем заговорила с лёгкой хрипотцой в голосе:
– Я сразу заметила… Луна любит тебя.
Машу эти слова взволновали. Они подействовали, словно какое-то заклинание, и остатки недоверия улетучились. Появилась полная уверенность: эта старуха не причинит ей зла. Только не она.
– Жди здесь, – велела гостья, коснувшись взглядом ожога на щеке Маши. – Я скоро вернусь.
Маша кивнула, решив, что будет стоять здесь и ждать хоть всю ночь. Происходило что-то хорошее, впервые в жизни. Она это чувствовала. Старуха довольно бодро для пожилой женщины зашагала по улице. Проводив её взглядом, Маша почесала зудящую из-за вшей голову и уставилась на серп луны. Так и простояла, пока спустя минут пятнадцать не вернулась старуха.
– Вот, – она протянула небольшую стеклянную банку с пластмассовой крышкой. – Здесь мазь. Мажь её ожог. А тут, – сунула в руку Маши полотняный мешочек, – шарики из спрессованных трав. Съедай два шарика в день, только сразу не проглатывай, подольше пережёвывай. Это тебе силы придаст. Уяснила?
Маша порывисто закивала, прижав к груди подарки. Ей не верилось, что всё это происходит наяву. Мазь от ожога, шарики из трав. Неужели нашёлся кто-то, кто её пожалел? Пока это с трудом укладывалось в голове. Получается, не все люди причиняют зло? Даже горький комок к горлу подкатил от такого открытия, на глаза навернулись слёзы.
– Скоро всё изменится, – пообещала странная гостья. – Не завтра и не через месяц… но скоро. А до поры – терпи.
– Я буду терпеть, – произнесла Маша. Впервые за долгое время она заговорила, и собственный голос прозвучал для неё непривычно, словно был чужим.
Старуха вынула из кармана чёрного платья три карамельки и сунула их в руку Маши.
– А теперь прощай. Но мы ещё увидимся и поможем друг другу.
Теперь уже не спеша она побрела прочь.
– Как вас зовут? – спохватилась Маша.
– Аглая, – последовал ответ.
Омытая призрачным лунным светом фигура старухи удалялась, удалялась, пока не растворилась в тёплой июльской ночи. Маша вернулась к будке, уселась на траву, положив перед собой подарки. В её голове ещё долго звучал хрипловатый голос: «Аглая… Аглая… Луна любит тебя…»