Зажечь небеса

– Знаю, мне просто хотелось быть уверенной, что с ним всё в порядке, что он обязательно со мной поговорит.

Виктория Дрейк сказала мне, что Коннор часто им звонит, если позволяют обстоятельства. По большей части новости о нем я получала от его матери, а не от самого Коннора.

«Рассказал ли ему Уэстон, что мы сделали? Коннор знает, что я ему изменила?»

Если да, то это лучшее объяснение молчания Уэстона и редких, скупых сообщений от Коннора. До отправки на фронт Уэстон поклялся не рассказывать другу про наш с ним поцелуй – поцелуй, который едва не перерос в нечто большее. Уэстон сказал, что боится рисковать, что душевное состояние Коннора слишком шатко, что лучше сделать это признание потом, когда они вернутся с войны.

Наверняка его терзает чувство вины. Иначе почему Коннор перестал мне звонить?

– Думаю, Коннор старается вообще не думать обо мне, – пробормотала я, глотая слезы. – И, возможно, это к лучшему.

Отец крепче обнял меня за плечи.

– Не теряй надежду, верь в своего мужчину и его любовь к тебе. Она слишком ценна для вас обоих.

– С каких пор ты стал таким сентиментальным?

Папа указал на поле – куда ни глянь, зеленело море кукурузы, высокие стебли отливали золотом в лучах восходящего солнца.

– С тех пор как попал в больницу и едва не потерял всё это, – ответил он. – Болезнь лучше чем что бы то ни было показала мне, что на самом деле важно. – Ты, твой, брат, твоя мать. Люди, которых я люблю.

Мужчины, которых любила я, сейчас находились за полмира от меня, смотрели в лицо страшной опасности, а я застряла здесь и даже не знала, живы они или нет.

Я вздохнула и крепче прижалась к отцовскому боку. Мне хотелось всё ему рассказать. Папа выслушает и не станет меня осуждать. Он всё равно будет мною гордиться, всё равно будет благодарен за деньги, которые дал мне Коннор на спасение фермы. Но, похоже, мне нечем было гордиться по окончании третьего курса: все мои достижения сводились к кое-как натянутым до проходного балла оценкам и разбитому (в очередной раз) сердцу.

«Нет, мое сердце разделено надвое».

Я проследила за взглядом папы, посмотрела на зеленое поле и восходящее солнце, пытаясь обрести покой в этом дивном пейзаже или разглядеть что-то удивительное, нечто прекрасное, ожидающее меня в будущем.

– Всё так запуталось, – пробормотала я. – Я запуталась. Каждый день я молюсь за Коннора и Уэстона, но с каждым днем всё меньше верю в наше счастливое будущее.

«Для нас троих».

Отец надул губы.

– Я слышу всё, что ты говоришь, милая. Только ты одна ведаешь, что для тебя лучше. Но я знаю одно: какие бы события ни подкидывала нам жизнь – хорошие, плохие или того хуже, – они всегда нас закаляют. Делают сильнее. Мудрее.

– Я просто хочу любить кого-то, кто будет любить меня в ответ. Никаких игр. Никакой неопределенности.

Во взгляде отца светились доброта и любовь, он погладил меня по щеке мозолистой ладонью.

– Ты ее найдешь.

Я посмотрела на часы и встала.

– Мне пора идти, если я хочу успеть на самолет.

– Жаль, что тебе приходится возвращаться так рано. Скоро четвертое июля…

– Знаю, но я собираюсь сразу же приступить к работе над гарвардским проектом и провести немного времени с Руби перед ее отъездом в Италию. – Я потерла глаза. – Эх… и придется привыкнуть к новой соседке.

– Жаль, – сказал папа, медленно поднимаясь на ноги. – Мне нравится эта Руби.

– Я ее обожаю.

«И ее я тоже теряю. Все, кого я люблю, либо ушли, либо уходят».

Проклятый рассвет не предвещал никаких чудес, только одиночество.

В кухне мама вынимала из духовки свежеиспеченные булочки.

– Это тебе на дорожку до Омахи, – сказала она, не поднимая глаз, и принялась паковать булочки в пластиковый контейнер. – Трэвис! Спускайся сюда. Твоей сестре нужно ехать в аэропорт.

– Я в курсе, – откликнулся Трэвис, размашистым шагом входя в кухню. В июне он закончил старшую школу и с тех пор еще больше вырос, раздался в плечах, возмужал. Меня это радовало: папе нужна помощь, а мой младший брат больше всего хотел работать на земле и поддерживать ферму на плаву.

– Ты готова, Отем? – спросил Трэвис.

– Думаю, да. Пока, мама, – проговорила я, обнимая мать. – Ты меня еще не простила?

– За что? – Она поджала губы. – Не будем говорить о деньгах, слишком приземленная тема.

В начале лета я перевела на банковский счет родителей тридцать пять тысяч долларов, полученные от Коннора. Привези я домой чек – и, не исключено, моя гордая мать разорвала бы его. Я сама едва его не порвала, но вне зависимости от того, насколько больно было мне, я не могла спокойно смотреть, как страдает моя семья, особенно после того, как здоровье отца оказалось подорвано. Всё лето мама отказывалась говорить на эту тему, но я чувствовала: она испытывает облегчение.

«Наверное, именно так чувствовал себя Уэстон, – думала я, – когда Дрейки купили его матери дом. Облегчение и стыд одновременно».

– Я тебя люблю, – сказала мама. – Поезжай аккуратнее. Слышишь меня, Трэвис? Веди внимательно и туда, и обратно. Вот. – Она протянула мне пластиковый контейнер и замахала на нас руками, выгоняя с кухни. – Отправляйтесь. Кыш-кыш!

Папа проводил нас до видавшего виды пикапа Трэвиса и уже у самой машины обнял. Я прижалась к его груди и зажмурилась.

– Знаю, ты за них боишься, – сказал он.

Я кивнула, уткнувшись щекой в его рубашку.

– Сейчас они находятся в той части мира, где опасно, рискуют своими жизнями, но не позволяй страху разрушить твою любовь.

Мою любовь. Я больше не знала, что это такое.

«Точнее, кого именно я люблю».

– Постараюсь не сдаваться, папа, – заверила я его. – Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, солнышко.

Я махала ему из окна и смотрела, как папа становится всё меньше и меньше. Из пластикового контейнера поднимался аромат маминых теплых булочек, и я вдруг поняла, куда направить свою любовь: на ферму моей семьи и на помощь ей.

В своем гарвардском проекте я сосредоточусь на сельском хозяйстве. Экономическая справедливость в отношении систем ведения фермерского хозяйства или изучение потенциала возобновляемого биотоплива. Не слишком воодушевляющая тема, но пришла пора оставить личные желания и переживания – всё равно они не принесли мне ничего, кроме сердечных мук.

Пока мы ехали по федеральной автостраде из Линкольна до Омахи, я окончательно утвердилась в этом решении, а золотистая рассветная дымка превратилась в ясный день.

«Вот то удивительное, что я всегда ждала. Я наконец-то знаю, чем буду заниматься в этой жизни».

Но от этого открытия в моем сердце не возникло ни фейерверков, ни радостного возбуждения. Никакого «дзинь».

Я вздохнула, подперла щеку ладонью, стала смотреть на проплывающий за окном сельский пейзаж и несколько раз мысленно повторила себе, что это правильное решение.

Ϛ.

На парковке перед аэропортом Логан меня встречала Руби – в своем ярко-желтом сарафане она так и светилась. Ее смуглая кожа сияла, как будто за время каникул впитала всю красоту Ямайки.

– Эй, подруга, чего такой унылый вид? – спросила Руби.

– До меня только что дошло, как сильно я буду по тебе скучать, – ответила я.

– Я тоже буду скучать, Отем. – Руби крепко меня обняла, потом открыла багажник своей черной «Акуры». – Но я буду время от времени возвращаться сюда, чтобы навестить родителей. Может быть, на выходные. Вообще-то… – Она запихнула мою сумку в багажник и захлопнула его. – У меня для тебя сюрприз.

– Выкладывай. От тебя я приму всё, что угодно, – заверила я ее, устраиваясь на пассажирском сиденье.

Руби пристегнулась и вырулила с парковки.

– Тебе, подружка, не придется привыкать к новой соседке по квартире.

Я захлопала глазами и повернулась к Руби.

– Серьезно? Погоди, что ты имеешь в виду?

– Я рассказала маме с папой о твоей ситуации с застопорившимся проектом, о том, что твой парень сейчас на войне, и о том, что всё это угрожает твоим большим планам. Родители согласились, что необходимость уживаться с новой соседкой окончательно тебя добьет, поэтому выкупили у Амхерста комнату на целый год.