Страница 25 из 142
По губам моего тайного инструктора по вождению скользнула уничижительная улыбка.
— Сначала просто научись водить, а права я тебе подарю на восемнадцатилетие.
— А что ты подаришь мне в этом году? — спросила я раньше, чем успела подумать, что это форменная наглость.
Я, возможно, и не покраснела бы так сильно, если бы дядя Слава, вальяжно откинувшись на подголовник, не спросил:
— А что бы ты хотела, чтобы я тебе подарил?
Я не нашлась что ответить ни через секунду, ни через, кажется, целую минуту. И не потому, что выбирала подарок, а потому что мне ничего не было нужно. У меня, кажется, было все: и новейший музыкальный центр, и плеер с компакт-дисками и… Да все было!
— Я подарю тебе платье, — произнес он медленно, не меняя позы. — Платье принцессы.
— Зачем? — искренне удивилась я будущему подарку.
Теперь дядя Слава подтянул себя в пассажирском кресле в нормальную позу.
— А чтобы ты наконец поняла, что ты женщина, — сказал он довольно резко. — И сняла эти дурацкие джинсы. И идиотские футболки. Ты бы с мамой хоть раз в магазин сходила. Она же у тебя нормально одевается. В кого ж ты такая?
Это уже проходило на конкретный наезд. Как тогда в отцовской офисе. И мне снова некуда было деваться.
— Это модно. Вы просто ничего не понимаете!
У меня снова язык не повернулся сказать ему «ты», потому что дядя Слава исчез, а с Вячеславом Юрьевичем говорить мне не хотелось совершенно.
— Это ужасно, Яна. Так же ужасно, как и твое вождение.
Вот тут бы выскочить из машины и шарахнуть дверью. Но у меня в кармане нет даже рубля! А сумка в багажнике.
— Ну давай, разревись мне здесь еще!
Это он загнул. Плакать при нем? Не дождется, козел!
— Давай, заводи машину и постарайся держать ряд. Давай! Тебе домой пора. И пока ты не перестанешь шарахаться от машин, я не смогу сказать Володе, что посадил тебя за руль.
Скорее, матери. Отец только бы рукой махнул — типа, машину не жалко! Мне тоже не было в тот момент жалко его несчастный бумер. Дорога пустая, и я без всякой жалости вдавила в пол педаль газа. Пусть только посмеет сказать, что я боюсь скорости. Об этом он заявил мне по дороге сюда.
— Съезжай на обочину!
Я не сразу заметила вынырнувший из кустов милицейский жигуль. А потом забыла, какая педаль какая, и Вячеслав Юрьевич крутанул за меня руль. Колеса подняли столб пыли. И я была такая же серая сейчас, как и наша черная машина. Глаза теперь явно блестели слезами.
— Рот не открывай, поняла?
Ну, а чего тут непонятного… Непонятно, как нас все эти два месяца ни разу не остановили. Наверное, только после майских праздников гаишники вернулись в кусты. Обычное приветствие, горькое слово «нарушаем» и требование показать права, которых не было.
— Она только учится, — проговорил тихо Вячеслав Юрьевич.
Где буква «У» и прочая фигня, которая, ежу понятно, являлась прелюдией к «дай денег». Парень в фуражке, впрочем, оказался по-дурацки настырным: взял у хозяина машины документы, крутил их в руках и на фразу владельца бумера «это моя дочь» потребовал от меня паспорт. Дурак… Я ведь реально могла быть Березову дочерью. Да и выглядел он на сорок, хотя было ему всего тридцать восемь. А я? На мне нет зеленой туши, лосин с лайкрой, кружевной юбочки и даже юбочки из плюша. Только мокрые подмышки и в душе проклятия пасте Теймурова. Да, до Рексоны оставалось еще целых два года!
Не знаю, во сколько тогда встал Вячеславу Юрьевичу тот урок, но я футболку выкинула. И вообще заявила, что больше не хочу водить. Вот исполнится восемнадцать, пойду в автошколу!
— Дура ты, Яна! Хочешь, чтобы я тебе врал, что у тебя все хорошо получается? Нет, не получается. Но обязательно получится. Если ты втянешь сопли и прекратишь вести себя как… — он на секунду замолчал. — Нет, в тринадцать ты была взрослее…
Серьезно, что ли? Или быстрее выучивала уроки? Я давно аккуратно стригла ногти, хотя и ленилась следить за лаком. Наверное, только один раз, перед маминым днем рождения, сходила с ней в салон сделать французский маникюр. И тогда в ресторане я была в платье. Пусть Вячеслав Юрьевич не врет, что я хожу только в брюках. Он, конечно, не танцевал со мной, чтобы не злить маму, но платья не мог не заметить. Мужчина всегда смотрит на то, во что одета женщина. Особенно когда она раздета.
Паясо не сводил с меня взгляда, пока шел, тряся мокрой головой, от кромки воды до сухого песка, где я сидела на юбке все еще сухая. Смотрел так внимательно, что я опустила глаза к груди, испугавшись, что что-то не так с лифчиком. Все было так — и с купальником, и с моим телом, и с Паясо. Конечно, он смотрел на меня. Было бы довольно странно и некрасиво, если бы он рассматривал на пляже девушек. Этим он займется, когда я уйду на заплыв. Я пустила его в море первым, чтобы он избавился наконец от грима.
— Вода шикарная, — сказал он, остановившись в шаге от меня, чтобы не замочить мне ноги стекающей с длинных шорт водой.
Кто бы сомневался! По такой погоде. И я ушла в море. Подальше от его оценивающего взгляда и от своего. Я тоже разглядывала своего случайного знакомого. Тело худое, гибкое, не накаченное, но довольно пропорциональное во всех местах. Впрочем, разве я смотрю? Я просто ловлю его взгляд. А вот Паясо, наверное, мысленно рисует выходящую из морской пены Афродиту. Он же художник. А художники не мужчины. Художники в первую очередь творцы.
— Сеньора, вы знаете, кто такой Осмар?