Ваша С.К.

Федор спел студенческую песню залихватски живо, будто уже поднял все три тоста до встречи с графом.

— Благодарю, — сухо сказал вампир, когда понял, что фляжка предназначалась ему. — Оставьте себе.

— Ведь от рюмки вина не болит голова, — все так же живо пропел княжеский секретарь. — А болит у того, кто не пьет ничего.

Качнув головой, он сам тогда отхлебнул из фляжки и сунул обратно за пазуху. Граф молча поднялся в автомобиль. Федор Алексеевич захлопнул дверцу и сел впереди. Когда холеные басмановские пальцы легли на тонкое колесо руля, граф услышал тяжелый вздох Раду. Тотчас первые капли дождя ударили по крыше, и графу даже показалось, что он видит, как прогнулась под их тяжестью черная кожа кабриолета.

Оба трансильванца молчали и даже не смотрели по сторонам. Только Федор Алексеевич что-то тихо мурлыкал себе под нос, так тихо, что невозможно было разобрать слов. На повороте он обернулся, словно хотел что-то сказать пассажирам, но его красивые губы так и не разомкнулись. Басманов вновь уставился на дорогу, а граф — в темную крышу автомобиля, чтобы начать считать редкие капли летнего дождя.

— Дождь в дорогу — это хорошо, — вдруг вырвалось у него, и Раду нервно хохотнул.

— А Питер всегда провожает гостей дождем, — усмехнулся Федор Алексеевич, смотря прямо на дорогу, и голос его урчал в унисон с мотором. — Всегда желает им доброго пути.

Граф усмехнулся:

— Признайтесь, Федор Алексеевич, что все же вы рады, что я уезжаю один. Что Светлана…

— Да-да, скатертью дорога! — перебил Басманов и воскликнул: — Провалить такой спектакль…

— Какой спектакль? Можете хоть раз говорить прямо, без намёков?

— Да какие уж намеки! Помилуйте! Прямее некуда! Знаете, как любил говаривать Антон Павлович: там же все написано! Неужели я вам мизансцены должен был прописать?! Смешно!

— Да, вы знатно повеселились, как погляжу, — зло выплюнул в спину водителя Фридрих.

— Да мне до безумия скучно среди этой непроглядной серости народных масс, будь вы неладны, Фридрих фон Крок! А теперь мне еще и горько, что чухонскую зря извел. Что, я со свечкой должен был стоять?

— Федор Алексеевич, попрошу вас…

Граф заметил, что Басманов сплюнул в сторону, затем запел, как ни в чем не бывало:

— Так хочется хоть раз, в последний раз поверить, не все ли мне равно, что сбудется потом; любви нельзя понять, любви нельзя измерить, ведь там, на дне души, как в омуте речном. Пусть эта глубь бездонная, пусть эта даль туманная сегодня нитью тонкою связала нас сама. Твои глаза зеленые, твои слова обманные…

Вдруг Раду перегнулся вперед и осторожно коснулся плеча княжеского секретаря. Басманов резко оборвал песню. Дальше они ехали молча, вдоль трамвайных путей, обгоняя извозчиков, пока впереди не замаячило желтое здание Витебского вокзала.

— Можете не провожать.

Граф сам отвязал чемоданы, сунул один в руку Раду, второй взял сам и уставился на сундук.

— Что это?

— Это для меня, — сказал оборотень, вспыхнув. — Я позову носильщика.

Носильщик нашёлся незамедлительно.

— Вы сообщите, когда приедете через сорок лет. Я вас встречу, — бросил Федор Алексеевич в спину трансильванцам, но ни один не обернулся.

В такт легким каплям дождя, вампир и оборотень шли между людей, обходя стороной экипажи, но лошади все равно ржали и рвали поводья из рук извозчиков. Раду на ходу сунул монету в руку мальчишки и взял газету, хотел было протянуть графу, но, заметив его каменное лицо, сунул себе за пазуху, одной рукой одернув полы голубого пальто.

Когда они зашли в здание вокзала, Раду непроизвольно поднял глаза к потолку, с которого свисали тусклые фонари, граф же по-прежнему считал шахматку у себя под ногами. Они вышли к платформам, отчего-то в унисон взглянули на круглый циферблат часов, а затем — друг другу в глаза.

— Ты мог бы попросить у князя остаться, — сказал граф глухо, но Раду промолчал и направился прямо к темной гусенице поезда.

Протяжно завыл паровоз, подобно охрипшему трансильванскому волку. Ударил колокол, словно зашедшееся в страхе девичье сердце. От паровозов валил пар, как горячее человеческое дыхание в ледяной ночи. Неохотно заскрежетали колеса, застонали рельсы, и один состав тронулся в путь… Граф смотрел, как медленно тает в сумраке белой ночи и в клубах серого дыма чужой паровоз и старался ни о чем не думать. Объявили отправку поезда на Будапешт, и Раду потянул графа за рукав. Они разминулись с провожающими и прошли уже по пустому коридору к своему купе, куда носильщик доставил два чемодана и сундук.

Раду запер дверь, задернул плотную занавеску на окне, потушил лампы в изголовьях, оставив лишь одну над столиком, куда граф принялся выкладывать письменный прибор. Оборотень ничего не спросил, уселся на свой диванчик и откинул голову на укрытый кружевом подголовник. Поезд застонал, качнулся и отправился восвояси. Раду прикрыл глаза, хотя и понимал, что не уснет. Просто боялся смотреть на графа. Да и сквозь плотную ткань занавески все равно зоркими волчьими глазами видел мелькающие железнодорожные станции, поля, леса, и от этого пейзажа на его живой душе становилось еще более тоскливо…

Граф стучал пером о чернильницу и карябал им по бумаге. Раду морщился от неприятного звука, но терпел целый час, а потом все же открыл глаза и спросил:

— Что вы делаете?

Граф поднял на него темные уставшие глаза и ответил просто:

— Пишу письмо.

— Кому?

— Светлане… В Будапеште перечитаю и отправлю.

Раду смолчал и вновь прикрыл глаза, нервно крутя на пальце кольцо ключа.

— Глупо было уезжать, — сказал он через минуту.

— Я тебе еще на вокзале предлагал остаться…

— Вам глупо было уезжать, — повысил голос Раду, — если эта княжна так вам приглянулась. Что за глупое упрямство…

— Жена должна следовать за мужем, а не муж за женой.

— Все в мире относительно… Перебраться к жене в Петербург из Трансильвании — это даже…

— Раду — это твоя родина, как ты смеешь! — перебил Фридрих зло.

— Моя, но не ваша. Копайте глубже свои немецкие корни… Если бы вы переселились, скажем, в Берлин, ну или на крайний случай — в Вену, Светлана бы за вами побежала…

— Ты не понял эту девочку. Она уверена, что предназначение женщины быть больше, чем женой… Какие глупости… Это феминизмом скоро назовут, но вскоре поймут, что нельзя поставить все с ног на голову, не сломав шеи.

— Да она просто боится помереть от скуки в нашем замке, и я, честное слово, ее понимаю… — оборотень замолчал. Но через секунду начал уже с мольбой: — Давайте действительно в Париж махнем из Будапешта?

— Раду, в ближайшие сорок лет самое безопасное место — это наш замок.

Рука графа легла на исписанный лист, и пальцы распластались по нему, подобно паучьим лапкам, готовые скомкать бумагу и швырнуть в окно, но в последний момент граф передумал, подул на чернила, сложил лист вчетверо и сунул во внутренний карман пиджака. Затем, облизав пересохшие губы, на манер спутника откинулся на спинку дивана.

— Что в сундуке? — спросил он, когда Раду в очередной раз поцеловал ключ.

— Мое счастье. Зря вы не послушались Фёдора Алексеевича.

— Что в сундуке? — перегнулся через стол вампир.

— Аксинья. Границу переедем, я ее выпущу. Не смотрите на меня, как на зверя какого-то. Ну кто же продаст билет на русалку…

Поезд ровно скакал по рельсам, унося трансильванского вампира, трансильванского оборотня и русскую русалочку в сторону Венгрии и затерянного в лесах старинного замка. А в Санкт-Петербурге провожающие давно разошлись, и платформы Витебского вокзала опустели до утра. Не было больше ни громких обсуждений последних новостей, ни тихого прощального всхлипывания, ни ругани на нерасторопных мальчишек. Лишь тихие визги метел раздавались то тут, то там, выметая чужой сор из блистательного Санкт-Петербурга.

Вдруг от серой стены отлепилась незаметная ни для кого тонкая фигура в сером плаще и заскользила вдоль здания вокзала, чертя двумя пальцами в ставшей от грязи серой белой перчатке бесконечные контуры железнодорожного полотна. Дойдя до угла, она поравнялась с такой же серой фигурой, кудрявая шевелюра которой дрожала на легком ночном ветерке.