Страница 64 из 108
На улице, под козырьком, стоял дворник — тоже в красной рубахе, как отметил про себя граф. К счастью, белый передник оставался белым. Выходит, красная рубаха — простое совпадение.
Дворник при виде трансильванского гостя как-то совсем уж неловко поправил свой картуз и даже уронил метлу, пытаясь им поклониться.
— Доброй ночи, дядя Ваня, — улыбнулась княжна. — Все вернутся только к рассвету, так что можешь не стеречь черный ход. Лучше поставь самовар и поспи. Бабайки тоже нет — так что никто тебя не потревожит, а Арина Родионовна уже уложила Игошеньку.
Дворник вновь неловко поклонился и хотел что-то сказать, но только крякнул и, подхватив свою метлу, вытянулся по стойке смирно, хотя метла и уперлась довольно ощутимо в его запыленный сапог.
— Не обращайте внимания, граф, — сказала княжна, когда они отошли немного от дома, заметив, что на лице графа блуждает странная улыбка. — Наш дворник просто впервые видит, что я покидаю дом с непроверенным конвоем. Вы уж простите такое сравнение, но это правда жизни… моей. Вы готовы к часовой прогулке? Я вот — нет, потому что ради вас надела эти дурацкие башмаки и эту дурацкую юбку, которые совсем не предназначены для пешей прогулки бодрым шагом, а последний трамвай мы с вами проспали. Кстати, все петербургские вампиры по вечерам забывают про крылья и пользуются электрическим трамваем. Некоторые, правда, и в конки залезать пытались — столько лошадей погибло под вагонами, когда кучера не могли удержать их на спуске — князю потребовалось много трудов, чтобы проучить хулиганов. Но не всех… Знаете…
Княжна остановилась и уставилась в лицо трансильванца горящим взглядом:
— Я разделяю ваше желание отомстить Сашеньке за Раду. Однажды в одной из конок оказались мои родители… И их больше нет. Отца на месте раздавило, а мать моя при родах в Обуховской больнице умерла. Я чудом родилась живой. Федор Алексеевич того мерзавца лишь в Сибирь сослал, а мне очень хотелось, чтобы они его убили… Идемте!
И Светлана вновь зашагала довольно бодро, будто и не открывала своего сердца и не поделилась с незнакомцем болью. Они перешли реку Фонтанку и вышли на Гороховую улицу. И здесь княжна резко остановилась.
— Обождите, граф!
Светлана присела на тротуар, вынула ногу из ботинка и руками вытащила каблук, застрявший между отбитыми плитами.
— Цел! — весело сообщила она, возвращая ботинок на ногу. — Иначе пришлось бы мне идти босиком.
— Я бы отнёс вас на руках, — улыбнулся граф и подал ей руку. — Может все-таки обопретесь о меня, поклонница господина живописца?
Княжна отряхнула подол и виновато улыбнулась.
— Простите, но мы не дома, а на улице — и я без перчаток.
— Но я-то в перчатках, да и никто ведь нас не видит.
— Это вам кажется, — они уже вновь шли друг подле друга, и княжна каждый раз пыталась увернуться от развевающегося плаща графа. — Завтра отец получит кучу писем от доброжелателей с сообщением о том, что его дочь видели в обществе сомнительного мёртвого субъекта, и каждый посчитает необходимым что-то там додумать от себя, так что не станем давать лишние поводы для сплетен. Город-то у нас маленький, все друг-друга, то есть меня, знают.
Опять между ними повисло неловкое молчание. Неловкое со стороны княжны, потому что граф просто молчал — и не испытывал при этом никакого дискомфорта. Он вообще не привык говорить с живыми девушками так долго — в ход быстро шли клыки. А с этой княжной он уже слишком много говорит и, более того, получает от этого несказанное удовольствие.
— Хотите я вам стихи почитаю? — не выдержала Светлана.
— Буду премного благодарен, — улыбнулся граф.
Они уже вышли к Екатерининскому каналу. Княжна оперлась о решётку моста и продекламировала:
— Ночь, улица, фонарь, аптека…
— Да я и так все это вижу, — снисходительно сказал граф. — С чего вдруг вы начали сомневаться в моем владении русским языком?
Княжна захлопала ресницами и обиженно проговорила:
— Что же вы перебиваете, я же стих читаю! Ночь, улица, фонарь, аптека… Бессмысленный и тусклый свет. Живи ещё хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет. Умрёшь — начнёшь опять сначала и повторится всё, как встарь: ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь.
— Это-то хотя бы вашего авторства? Или снова Зиночкино?
Граф стоял позади княжны. Чтобы пропустить подвыпившую молодёжь, ему тоже пришлось опереться о перила, и Светлана оказалась в плену его плаща. Оттого вопрос прозвучал почти в самое ухо — почти, потому что граф держал дистанцию от предательского серебра, коварно сверкавшего на шее девушки.
— Вам не понравилось? — княжна стояла вплотную к перилам, отступать ей было некуда, и от близости вампира ее тоже начала пробивать дрожь.
— Неплохо для семнадцатилетней девушки… Только вечная жизнь страшнее фонаря, намного.
Светлана нашла в себе силы проскользнуть под рукой трансильванца, чтобы сбежать с моста, и они продолжили свой путь на прежнем расстоянии.
— Это стихи, написанные тридцатидвухлетним мужчиной, не имеющим никакого отношения к вампирам. Да, он не знаком с княгиней, хотя посвятил ей стих… Он видел ее несколько раз, но она осталась для него незнакомкой. К счастью… Для другого Сашеньки она стала роковым знакомством.
— Простите, что я не разделяю вашего вкуса в стихах, — сухо произнес граф. — Попрошу вас не читать их впредь. Чужие слова в ваших устах ранят даже больнее моих клыков, которые я не смею пускать в ход совсем не из-за вашего колье, а в силу воспитания. Вы уже назвали меня Смертью в готическом плаще… Возьму на себя смелость посоветовать вам не практиковаться в остроумии с незнакомыми вампирами. Особенно теми, кто прожил не один век и у которых время остановилось тогда, когда оскорбления было принято смывать кровью.
Он увидел, как побледнела девушка, но не выпустил ее руки.
— Прошу прощения, граф, — пролепетала Светлана едва слышно, — если я вдруг имела неосторожность задеть ваши чувства. Просто…
Она осеклась. Граф усмехнулся.
— Что просто? Просто петербургская княжна ставит себя выше деревенского графа, невзирая на разницу в возрасте и то, что ровным счётом ничего про него не знает… Вы поставили меня даже ниже автора сего стиха…
— Ещё раз прошу меня простить.
— Не прощу! — отчеканил граф. — Потому что вы не достойны прощения. Вы не чувствуете раскаяния. Вы не можете со мной играть словами, я ведь вижу вас насквозь…
— К чему вы клоните, граф?